Dear diary,

Вюрцель умер прекрасной смертью. Его нашли дома, сидящим с кружкой Гиннеса в руке и с улыбкой на лице. Это было ещё летом, в начале июля, на самом деле. А я узнал о его смерти только сегодня, в ноябре.

Свое прозвище Вюрцель получил от персонажа Ворзел Гаммидж, огородного пугала с торчащими во все стороны соломенными волосами. Да, действительно что-то есть. Скуластое лицо, айкающий говорок парня из Глостершира. И торчащие во все стороны соломенные волосы. Немного застенчивый и косноязычный перед камерами на интервью, но преображающийся на сцене во Всадника Апокалипсиса со своим Гибсоном. Реально становился на сцене этаким демоном, излучающим свет обаяния и лучезарную энергию, от которой становилось жарко.

Ещё будучи Майком Бёрстоном, он служил в армии, в чине капрала, это было в Германии. Поэтому его прозвище звучит на немецкий манер: Вюрцель. Он играл в Motorhead больше 10 лет. А потом просто встал и ушел. Он записывал соло для одной из песен, которые должны были выйти на альбоме Sarifice, 1995 года. Вроде как это была песня Out Of The Sun, на альбоме она последняя, его соло тоже звучит последним.

Сыграл, отложил гитару и ушел.

Motorhead остался. Возможно, группа даже лучше, чем прежде. Но это была уже группа без Вюрцеля. Его гитары катастрофически не хватает на всех последующих альбомах. Motorhead есть и сейчас, когда Вюрцель уже умер. Жизнь как бы продолжается, она не такая, как раньше, другая. Жизнь живет дальше. Но человека, который встал и ушел, уже в этой жизни нет. Это как другая реальность, переход в параллельную Вселенную, где он уже никогда не встанет и не уйдет. Потому что он уже умер.

Он умер с кружкой Гиннеса в руке и с улыбкой на лице. Я бы тоже хотел умереть вот так. Как Майк Бёрстон. Или как в песне у Tankard поется:

Die! Die! Die!
Because this is the end
Make your final stand
And die with a beer in your hand

Сделать нечто прекрасное и умереть с кружкой пива в руках. И с сигаретой в зубах. И с улыбкой на лице. Это всяко лучше, чем быть истыканным катетерами и трубками аппарата искусственной вентиляции легких в окружении беспомощных лекарей, которые «делают что могут» в порывах «спасти» то, чем они распорядиться не в состоянии: твоей жизнью. Просто не имеют на это права. Хотя, для кого-нибудь, кто сам не в состоянии распорядиться своей собственной жизнью, такая зависимость от обстоятельств и от постороннего вмешательства будут благом. Ну, чтобы кто-то вмешался, сделал все возможное, спас, распорядился его жизнью по своему усмотрению.

Для меня – нет. Это точно не благо.

Размышления о смерти в начале Первого дня Оставшейся жизни – это, наверное, хорошо. Вот это – точно во благо. Потому что Оставшаяся жизнь именно смертью и закончится. Смерть – это конечный пункт. Сделав сегодня шаг из двери сортира-Чистилища, я делал шаг навстречу смерти. И напоминание о ней с утра пораньше в виде известия о прекрасной смерти Майка Бёрстона здесь как нельзя кстати.

Нет ничего плохого в том, чтобы размышлять о собственной смерти. Не нужно этого бояться. В этом всегда есть нечто притягательное, движимое любопытством. Это любопытство ещё подогревается особенностями той морали, на которую постоянно приходится наступать в жизни, как на одни и те же грабли. Этой моралью явно переоценена стоимость жизни. И, конечно, переоценена и стоимость смерти. Давай же, не бойся, порассуждай, что будет после твоей смерти?

Будет другая жизнь, в которой не будет тебя, только и всего. Внешне ничего не изменится. Тот же лес, тот же воздух и та же вода. Только тебя в этом во всем нет.

Близкие тебе люди, конечно, будут тебя оплакивать. Или себя. Слезы, плач, вообще-то случаются из проявления жалости. Жалости к самим себе. Эти слезы – жалость к тому, что дальше уже не будет как раньше. Дитя плачет горькими слезами, когда у него отбирают игрушку. Дитя, жалеет себя, оказавшегося без этой самой игрушки, которая олицетворяет часть его настоящего мира. Мир изменился, он вроде и тот же самый, но в нем все по-другому, в нем уже другая жизнь, совсем не похожая на прежнюю жизнь. Вот эта самая мизерабельность перед началом этой новой, другой жизни, заставляет людей плакать и жалеть себя.

Эти сожаления о прошлом, которые на самом деле – сожаления о непрожитом будущем – образуют черные дыры. Ну, вот ты был. И тебя не стало. На место тебя придут сожаления о том, что тебя нет. Там где был ты – теперь зияющая пустота, которая состоит изо всей той жалости, которая множится. Потому что сожаления передаются от одного человека к другому: «Я вам так сочувствую. Я вам соболезную». Эта черная дыра – колоссальный сгусток антиматерии, антиэнегрии, анти-чего-то-там-ещё. Она втягивает в себя материю, энергию, все, что есть вокруг. Пока не забьется всяким ненужным хламом и не перестанет тянуть в себя все подряд.

Это называется «Время лечит». Был ты. Тебя не стало. Появилась дыра. Забилась всем, что плохо держалось вокруг. Это называется лечение временем.

На самом деле, нет никакой дыры. Она – вымысел, домысел, иллюзия. Там где был ты, осталось то, что от тебя осталось. Твои дела, твои слова, твоя доброта и злоба, твоя любовь и ненависть. Весь твой след, который ты оставил в своей жизни – это то, что от тебя осталось. Но, даже близкие тебе люди, которые тебя хорошо понимали и любили, почему-то склонны упиваться этой самой жалостью, бередить свои черные дыры и лечить их временем. Вместо того, чтобы хранить в душе и сердце то, чем ты наполнил эту жизнь.

Вот что будет, когда ты умрешь.

Я не так много видел смертей на своем веку. Но пережитое мне позволило составить эту картинку о том, что будет, когда я умру. И я бы соврал, если бы не сказал о страхе. Когда ты умер в больничной палате, истыканный катетерами и трубками, на твоем месте никто не хотел оказаться. Потому что это страшно, умереть вот так. Представляя твою смерть, они будут представлять эти трубки, капельницы и катетеры внутри себя, представлять, как тебя будут истязать разрядами дефибриллятора, втыкать в тебя, ещё живого, какую-то химию… Пока ты не умрешь. Тогда они беспомощно разведут руками и накроют тебя больничной простыней с головой.

Потом тебя увезут в морг. Не тот морг, который показывают в кино, облицованный кафелем, с чистым столом и многодверным холодильником. Скорее всего, это будет небольшая комната, пропахшая трупным запахом, с несколькими желто-зелеными трупами в очереди, разложенными по скамейкам. Или просто сваленными на полу. То, что от тебя осталось, рассекут вдоль грудины, вытащат твое содержимое, посмотрят на твои внутренности, подтвердят, что они «сделали все, что смогли», зашьют и отдадут похоронной команде.

Вот это тоже очень сильно пугает людей. Они будут представлять все, что с тобой, умирающим и уже мертвым, произошло на своей собственной, ещё живой, шкуре. Этот животный страх перед ужасами смерти в больнице, будет подкармливать их сожаления о том, что началась новая жизнь без тебя.

Поэтому надо умереть так, чтобы даже патологоанатом не смог стереть с лица твою довольную улыбку и вырвать из твоих рук кружку Гиннеса. Эта улыбка – итог жизни. Жажда и желание жизни ничего не имеют общего со страхом смерти. Каждый день, повернув ручку и открыв дверь, ты делаешь шаг навстречу смерти, это – так. Но между твоим первым шагом в твой первый день и твоей смертью – ещё вся твоя оставшаяся жизнь.

Эта жизнь, которая начинается от первого шага сквозь двери, может быть короткой и даже мгновенной. Есть много случаев, когда, выйдя из двери, человек умирал тут же, от инфаркта, апоплексического удара или чего-то ещё. Даже у меня был приятель, его звали Саня, который в свои неполные тридцать лет, выходя из подъезда на улицу морозным утром, просто задохнулся и умер прямо на крыльце дома. Узнав об этом, я очень сильно припух. И, не поверишь, неделю не выходил на улицу вообще.

Потом, конечно, понял, что это не повод не делать свой первый шаг в новую жизнь, знаешь ли. Если не сделаешь этот самый шаг, то навсегда останешься в сортире. Пусть наедине со своими возвышенными размышлениями, но все равно – в сортире. Ты все равно умрешь, но умрешь сидя на поганом горшке, так и не открыв дверь, не сделав шаг, не глотнув свежего воздуха.

Так что иди, живи. И не забывай улыбаться. И сделай со своей жизнью что-то, чтобы твоя посмертная улыбка была лишь поводом вспомнить о том, как ты излучал свет обаяния и лучезарную энергию, от которой миру стало, если не жарко, но хотя бы чуть теплее.