Сомерсет Моэм . На окраине империи


-----------------------------------------------------------------------
Изд. Мир, М. 1964г.
Перевод: Нора Галь
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 October 2000
-----------------------------------------------------------------------


Новый помощник прибыл после полудня. Когда мистеру Уорбертону,
резиденту, доложили, что прау [малайская лодка] уже видна, он надел
тропический шлем и спустился к реке. Почетный караул - восемь малорослых
солдат-даяков - вытянулся в струнку при его появлении. Резидент с
удовольствием отметил про себя, что вид у солдат бравый, мундиры опрятны и
впору, а оружие так и сверкает. Да, ему есть чем гордиться. Стоя на
пристани, он не спускал глаз с поворота реки, из-за которого через минуту
стремительно вылетит лодка. В белоснежном полотняном костюме, в белых
туфлях он выглядел безукоризненно. Под мышкой он держал пальмовую трость с
золотым набалдашником - подарок султана, правителя Перака. Он ждал с
двойственным чувством. Конечно, одному человеку не под силу управляться со
всеми делами округа, а всякий раз, когда он совершает очередной объезд
вверенного ему края, приходится оставлять резиденцию на попечение
служащего-туземца, и это очень неудобно; но он слишком долго был здесь
единственным белым, и приезд другого белого пробуждал в его душе невольные
опасения. Он привык к одиночеству. Во время войны он три года не видел ни
одного соотечественника; однажды его предупредили, что к нему приедет
специалист по лесоводству, и предстоящая встреча с чужим человеком
напугала его до крайности; он распорядился, чтобы приезжего приняли и
устроили наилучшим образом, оставил записку, объясняя, что дела вынуждают
его отлучиться, - и сбежал; вернулся он лишь после того, как его известили
с нарочным, что гость уехал.
И вот в том месте, где река изогнулась широкой дугой, показалась прау.
На веслах сидели арестанты-даяки, приговоренные к различным срокам
заключения; двое конвойных ждали их на пристани, чтобы опять отвести в
тюрьму. Даяки, крепкие молодцы, с детства привычные к реке, размеренно и
сильно взмахивали веслами. Когда лодка подошла к берегу, из-под навеса на
корме поднялся человек и шагнул на пристань. Солдаты взяли на караул.
- Наконец-то приехали! Фу, черт, насилу разогнулся. Я привез вам почту.
Вновь прибывший говорил бойко, весело. Уорбертон учтиво протянул руку:
- Мистер Купер, я полагаю?
- Ну, конечно. А вы ждали кого-нибудь еще?
Он, должно быть, шутил, но резидент не улыбнулся.
- Моя фамилия Уорбертон. Пойдемте, я покажу вам, где вы будете жить.
Ваши вещи туда принесут.
Он пошел впереди Купера по узкой тропинке, и вскоре они оказались на
огороженном участке, перед небольшим бунгало.
- Я велел, насколько возможно, привести этот дом в порядок, но,
конечно, чувствуется, что он много лет пустовал.
Дом был построен на сваях. Он состоял из длинной столовой, выходившей
на широкую веранду, и двух спален в глубине, разделенных коридором.
- Подходяще, - сказал Купер.
- Очевидно, вы хотите принять ванну и переодеться. Буду очень польщен,
если вы сегодня отобедаете у меня. В восемь часов вам будет удобно?
- Мне во всякий час удобно.
Резидент ответил любезной, но несколько растерянной улыбкой и
откланялся. Он возвратился к себе в форт. Аллан Купер произвел на него не
слишком благоприятное впечатление, но мистер Уорбертон был человек
справедливый и понимал, что не следует судить столь поспешно. Много ли
узнаешь с одного взгляда? На вид Куперу лет тридцать. Он высок, худощав,
лицо изжелта-бледное, без румянца. Оно словно все окрашено одной краской.
Большой ястребиный нос, карие глаза. Когда, войдя в дом, он снял шлем и
швырнул его слуге, Уорбертон подумал, что такая крупная голова с коротко
остриженными каштановыми волосами как-то не очень гармонирует с безвольным
подбородком. На Купере были шорты и рубашка хаки, потрепанные и в пятнах,
помятый шлем давным-давно не чищен. Впрочем, подумал мистер Уорбертон,
ведь молодой человек провел неделю на каботажном пароходишке, а последние
двое суток пролежал на дне прау.
- Посмотрим, в каком виде он явится к обеду.
Мистер Уорбертон прошел в свою комнату, где все уже было для него
приготовлено с такой тщательностью, как будто ему служил лакей-англичанин,
разделся, спустился по лестнице в душ и облился холодной водой. Климату
мистер Уорбертон делал одну-единственную уступку - надевал к обеду белый
смокинг, в остальном же он одевался так, словно обедал в своем клубе на
Пэл-Мэл: крахмальная сорочка, стоячий воротничок, шелковые носки,
лакированные туфли. Рачительный хозяин, он заглянул в столовую и убедился,
что там все в идеальном порядке. На столе - яркие орхидеи, серебро
ослепительно сверкает. Искусно сложены салфетки. Свечи под колпачками, в
серебряных подсвечниках, льют мягкий, приятный свет. Мистер Уорбертон
одобрительно улыбнулся и, возвратясь в гостиную, стал ждать. Вскоре явился
и гость. На нем были шорты, рубашка хаки и потрепанная куртка - тот самый
наряд, в котором он вышел сегодня из лодки. Приветливая улыбка застыла на
губах Уорбертона.
- Ого, каким вы франтом! - воскликнул Купер. - Я и не знал, что вы
переоденетесь к обеду. Чуть было не заявился к вам в саронге [саронг -
национальная мужская и женская одежда малайцев, вид юбки].
- Это не имеет значения. Я понимаю, у ваших слуг сейчас много дела.
- Из-за меня, знаете, вы могли и не утруждать себя.
- Я и не утруждал себя из-за вас. Я всегда переодеваюсь к обеду.
- Даже когда обедаете один?
- В особенности когда обедаю один, - ледяным тоном ответил Уорбертон.
Он заметил насмешливые искорки в глазах Купера, и кровь бросилась ему в
лицо. Мистер Уорбертон был вспыльчив, вы тотчас угадали бы это по красному
воинственному лицу, по рыжим, теперь уже седеющим волосам; голубые глаза
его, обычно холодные и проницательные, метали молнии, когда его охватывал
приступ бешенства; но он был человек светский и, как сам полагал,
справедливый. Он должен сделать все возможное, чтобы поладить с этим
субъектом.
- В бытность мою в Лондоне я вращался в кругах, где переодеваться к
обеду так же естественно, как принимать ванну каждое утро, иначе вас
сочтут просто чудаком. И, приехав на Борнео, я не видел причины изменить
этому прекрасному обычаю. Во время войны я три года не видел ни одного
белого. Но не было случая, чтобы я не переоделся к обеду, - разве что был
болен и вообще не обедал. Вы еще новичок в здешних краях; поверьте мне,
это наилучший способ сохранить чувство собственного достоинства. Когда
белый человек хоть в малой мере поддается влиянию окружающей среды, он
быстро теряет уважение к себе, а коль скоро он перестанет сам уважать
себя, можете быть уверены, что и туземцы очень быстро перестанут его
уважать.
- Ну, если вы воображаете, что я в такую жару влезу в крахмальную
рубашку и стоячий воротничок, так вы сильно ошибаетесь.
- Когда вы обедаете у себя дома, вы, разумеется, вольны одеваться как
вам угодно, но в тех случаях, когда вы делаете мне честь обедать у меня,
быть может, вы хотя бы из вежливости станете одеваться так, как это
принято в цивилизованном обществе.
Вошли два боя-малайца в саронгах и щеголеватых белых куртках с медными
пуговицами; один нес коктейли, другой - поднос с маслинами и анчоусами.
Затем гость и хозяин перешли в столовую. Мистер Уорбертон гордился тем,
что его повар-китаец - лучший повар на всем острове, и всячески старался,
чтобы стол у него был образцовый, насколько это возможно в такой глуши.
Китаец не жалел труда, изобретая самые тонкие яства, какие можно
приготовить из доступных здесь продуктов.
- Не хотите ли посмотреть меню? - спросил мистер Уорбертон, передавая
листок Куперу.
Меню было написано по-французски, у всех блюд - звучные, торжественные
названия. За столом прислуживали те же два боя. Два других, стоя в
противоположных углах столовой, огромными опахалами приводили в движение
знойный воздух. Трапеза была великолепная, шампанское - выше всяких
похвал.
- И вы каждый день так едите? - спросил Купер.
Уорбертон бросил небрежный взгляд на меню.
- По-моему, обед сегодня такой же, как всегда. Сам я ем очень мало, но
поставил за правило, чтобы мне каждый день подавали приличный обед. Это
весьма полезно: и для повара практика, и слуги приучены к порядку.
Поддерживать разговор было нелегко. Мистер Уорбертон был изысканно
любезен и, может быть, чуточку злорадствовал, - его забавляло, что такая
учтивость сбивает собеседника с толку. Купер пробыл в Сембулу всего
несколько месяцев и почти ничего не мог рассказать Уорбертону о его
знакомых в Куала-Солор.
- Кстати, - спросил Уорбертон, - вы не встречались с неким Хинерли? Он,
по-моему, недавно приехал.
- Как же, знаю. Он служит в полиции. Ужасный хам.
- А мне кажется, он должен быть прекрасно воспитан. Он приходится
племянником моему Другу лорду Бараклафу. Только на днях я получил письмо
от леди Бараклаф с просьбой повидать его.
- Да, я слыхал, что он кому-то там родня. Наверно, потому и место
получил. Он учился в Итоне и Оксфорде и хвастается этим на каждом шагу.
- Вы меня удивляете, - сказал мистер Уорбертон. - Все молодые люди из
его рода учатся в Итоне и Оксфорде уже на протяжении нескольких веков. Я
думаю, он не видит в этом ничего необыкновенного.
- По-моему, он самодовольный болван.
- А вы какую школу окончили?
- Я родился на Барбадосе. Там и учился.
- Ах, вот как.
Уорбертон ухитрился произнести это короткое замечание таким обидным
тоном, что Купер весь вспыхнул. Он молчал, не находя ответа.
- Я получил несколько писем из Куала-Солор, - продолжал Уорбертон, - и
у меня создалось впечатление, что молодой Хинерли пользуется там большим
успехом. Говорят, он первоклассный спортсмен.
- Ну еще бы, он личность известная. Они там, в Куала-Солор, таких
обожают. А я лично не вижу в первоклассных спортсменах никакого толку.
Играет человек в гольф и в теннис лучше других - а что с того в
конечном-то счете? Что за важность, если он ловко разбивает пирамидку на
бильярде? В Англии больно много значения придают всей этой чепухе.
- Вы так полагаете? А мне всегда казалось, что первоклассные спортсмены
во время войны показали себя ничуть не хуже других.
- Ну, уж если вы завели речь о войне, так тут я знаю, о чем говорю. Я
был с этим Хинерли в одном полку, и можете мне поверить, люди его терпеть
не могли.
- Откуда вы знаете?
- Я сам был у него под началом.
- А, так, значит, вы не дослужились до офицера?
- Черта с два я мог дослужиться. Я ведь уроженец колоний, так это
называется. Я не учился в привилегированной школе, и у меня нет связей.
Вот и проторчал всю эту окаянную войну рядовым.
Купер нахмурился. Ему, видно, стоило немалого труда сдержать себя и не
разразиться бранью. Мистер Уорбертон изучал его, прищурив свои небольшие
светлые глаза, изучал - и составил окончательное о нем суждение. Переменив
тему, он заговорил о новых обязанностях Купера и, едва часы пробили
десять, поднялся.
- Что ж, не смею больше вас задерживать. Вы, вероятно, устали с дороги.
Они обменялись рукопожатием.
- Да, вот еще что, - сказал Купер. - Может быть, вы поможете мне найти
боя? Мой прежний слуга исчез, когда я уезжал из Куала-Солор. Погрузил мои
вещи в лодку и больше не показывался. Я и не знал, что его нет, пока мы не
отплыли.
- Я спрошу своего старшего боя. Без сомнения, он вам кого-нибудь
подыщет.
- Вот и хорошо. Вы ему просто скажите, пускай пришлет парня ко мне, я
на него погляжу и, если понравится, возьму.
Светила луна, и в фонаре не было нужды. Купер направился через форт к
своему бунгало.
"Понять не могу, почему мне прислали этого субъекта? - недоумевал
мистер Уорбертон. - Неужели нельзя было найти кого-нибудь получше? Люди
этого сорта не многого стоят".
Он прошел в сад. Форт стоял на вершине холма, а сад спускался к самой
реке; здесь, на берегу, в зеленой тенистой беседке Уорбертон любил
выкурить послеобеденную сигару. И нередко с реки, текущей у его ног,
слышался человеческий голос - голос какого-нибудь робкого малайца, который
не осмелился бы прийти к нему при свете дня, - и слух резидента ловил
произнесенную шепотом жалобу или обвинение, весть или намек; все это могло
ему очень и очень пригодиться, но никогда он не узнал бы этого
официальными путями. Он тяжело опустился в плетеный шезлонг. Этот Купер!
Завистливый, дурно воспитанный мальчишка, заносчивый, самоуверенный и
тщеславный... Но тихий вечер был так хорош, что досада мистера Уорбертона
быстро улеглась. Воздух напоен был сладостным ароматом - это цвело дерево,
росшее у входа в беседку, - и в сумерках неторопливо пролетали светлячки,
будто мерцающие серебристые искры. По речной глади месяц разостлал светлую
дорожку для легконогой возлюбленной бога Шивы, тонко вычерчены в небе
силуэты пальм, растущих на том берегу. Мир и покой снизошли в душу мистера
Уорбертона.
Странный он был человек и жизнь прожил необычную. В двадцать один год
он получил солидное наследство, сто тысяч фунтов, и, окончив Оксфорд,
предался развлечениям, какие в то время (мистеру Уорбертону недавно минуло
пятьдесят четыре) были к услугам молодого человека из хорошей семьи. У
него была квартира на Маунт-стрит, кабриолет, охотничий домик в Уорикшире.
Он бывал повсюду, где собирались сливки общества. Красивый, щедрый,
занимательный собеседник, он был заметной фигурой в лондонском свете
начала девяностых годов - лондонский свет тогда еще не утратил своего
блеска и был доступен лишь для избранных. Об англо-бурской войне, которая
нанесла ему первый удар, никто еще и не помышлял; мировую войну, его
сокрушившую, предрекали одни только заядлые пессимисты. В ту пору роль
богатого молодого человека была весьма приятна, и в разгар лондонского
сезона каминная доска мистера Уорбертона была завалена приглашениями на
званые обеды, балы и вечера. Мистер Уорбертон с удовольствием выставлял их
напоказ. Ибо мистер Уорбертон был сноб . Не робкий, застенчивый сноб,
которого и самого несколько смущает почтение, испытываемое им к тем, кто
стоит выше него; не тот сноб, что добивается близости известных
политических деятелей или знаменитостей из мира искусства, и не тот,
которого ослепляет богатство, - нет, он был самый обыкновенный, наивный,
чистейшей воды сноб, с обожанием взирающий на всякую титулованную особу.
Самолюбивый и вспыльчивый, он, однако, предпочитал насмешку лорда лести
простого смертного. Его имя упоминалось мельком в "Книге пэров" Бэрка, и
любопытно было наблюдать, как ловко умудрялся он в разговоре ввернуть
словечко о своей косвенной принадлежности к знатному роду; но ни разу ни
словом он не обмолвился о добропорядочном ливерпульском фабриканте, от
которого через свою мать, некую мисс Габбинс, унаследовал свое состояние.
Он постоянно терзался страхом, как бы кто-нибудь из его ливерпульских
родственников не заговорил с ним на регате в Коузе или на скачках в Аскоте
в ту минуту, когда он будет беседовать с какой-нибудь герцогиней или даже
с принцем крови.
Его слабость была столь явной, что быстро стала известна всем и
каждому, но этот откровенный снобизм был чересчур нелеп, чтобы вызвать
одно лишь презрение. Великие люди, перед которыми он преклонялся, смеялись
над ним, однако в глубине души считали это преклонение естественным.
Бедняга Уорбертон, конечно, был ужасный сноб, но, в общем, славный малый.
Он всегда рад был уплатить по счету за благородного пэра без гроша в
кармане, и, оказавшись на мели, вы наверняка могли перехватить у него
сотню фунтов. Он угощал отличными обедами. В вист играл плохо, но не
горевал о проигрыше, лишь бы партнеры принадлежали к избранным мира сего.
Он был страстный игрок по натуре, и притом игрок неудачливый, но он умел
проигрывать, и нельзя было не восхищаться хладнокровием, с каким он за
один присест выкладывал пятьсот фунтов. Страсть к картам была в нем почти
так же сильна, как страсть к титулам, и она-то и привела его к гибели. Он
жил на широкую ногу, проигрывал огромные деньги. А играл он все азартнее,
увлекся скачками, потом биржей. Он был в какой-то мере простодушен и
оказался легкой добычей для иных беззастенчивых хищников. Не знаю, понимал
ли он, что его великосветские друзья смеются над ним за его спиной; но,
мне кажется, чутье подсказывало ему, что он не должен и виду подавать,
будто знает счет деньгам. Он попал в лапы ростовщиков. В тридцать четыре
года он был разорен.
До мозга костей проникшийся духом своего класса, он не стал колебаться
и раздумывать. Когда человек его круга промотает все свои деньги, ему
остается одно: уехать в колонии. Никто не слышал, чтобы Уорбертон
возроптал на судьбу. Он не жаловался на то, что некий высокородный
приятель посоветовал ему пуститься в рискованную спекуляцию, не стал
спрашивать денег с тех, кому давал взаймы; он уплатил свои долги (знал бы
он, что это в нем заговорила презренная кровь ливерпульского фабриканта!)
и ни у кого не просил помощи. Он, доныне не ударявший палец о палец, стал
искать способы зарабатывать на жизнь. При этом он по-прежнему был весел,
беззаботен, всегда в духе. Он вовсе не желал портить людям настроение
рассказами о своей беде. Мистер Уорбертон был сноб, но притом он был еще и
настоящий джентльмен.
Лишь об одном одолжении попросил он своих высокопоставленных друзей, с
которыми водил знакомство долгие годы: о рекомендательных письмах.
Тогдашний султан Сембулу, человек неглупый, взял его на службу. Вечером, в
канун отплытия из Англии, он последний раз обедал в своем клубе.
- Я слышал, вы уезжаете, Уорбертон? - спросил его старый герцог
Хэрифорд.
- Да, еду на Борнео.
- Боже милостивый, что это вам вздумалось?
- Просто я разорен.
- Вот как? Жаль. Ну что ж, дайте нам знать, когда вернетесь. Надеюсь,
вы неплохо проведете время.
- О да. Там, знаете, отличная охота.
Герцог кивнул ему и прошел мимо. Спустя несколько часов мистер
Уорбертон с борта корабля следил, как тают в тумане берега Англии и с ними
все, ради чего, по его понятиям, стоило жить на свете.
С тех пор прошло двадцать лет. Он вел оживленную переписку со многими
знатными дамами, и письма его были веселы и занимательны. Он по-прежнему
питал пристрастие к титулованным особам и внимательно следил за каждым их
шагом по светской хронике в "Таймсе" (лондонские газеты доходили к нему
через полтора месяца). Он прочитывал все сообщения о рождениях, смертях и
свадьбах и спешил письмом поздравить или же выразить соболезнование. По
иллюстрированным изданиям он знал, как меняются лица и моды, и, наезжая
время от времени в Англию, всякий раз мог возобновить старые связи, точно
они и не прерывались, и был вполне осведомлен о каждом новом человеке,
который за последнее время оказался на виду. Высший свет влек его ничуть
не меньше, чем в ту пору, когда он и сам был туда вхож. И ему по-прежнему
казалось, что в мире нет ничего важнее.
Но мало-помалу нечто новое вошло в его жизнь. Пост, который он теперь
занимал, тешил его тщеславие; он уже не был жалким льстецом, жаждущим
улыбки великих мира сего, он был господин и повелитель, чье слово - закон.
Ему приятно было, что у него есть личная охрана из солдат-даяков и они
берут на караул при его появлении. Ему нравилось вершить судьбы своих
ближних. Приятно было улаживать раздоры между вождями враждующих племен. В
давние времена, когда немало хлопот доставляли охотники за черепами, он
сам взялся примерно их наказать и был весьма горд тем, что во время этой
экспедиции вел себя очень недурно. Крайне тщеславный, он не мог не быть
отважным, и его дерзкое хладнокровие стало притчей во языцех:
рассказывали, что он один явился в укрепленное селение, где засел
кровожадный пират, и потребовал, чтобы тот сдался. Он стал умелым
правителем. Он был строг, справедлив и честен.
И понемногу он искренне привязался к малайцам. Его занимали их нравы и
обычаи. Он никогда не уставал их слушать. Он восхищался их достоинствами
и, с улыбкой пожимая плечами, прощал их грехи.
- В былые времена, - говаривал он, - узы дружбы связывали меня со
многими знатнейшими людьми Англии, но никогда я не встречал более
безупречных джентльменов, чем иные малайцы хорошего рода, которых я с
гордостью могу назвать моими друзьями.
Ему нравились их учтивость и умение себя держать, их кротость и
внезапные вспышки страстей. Безошибочное чутье подсказывало ему, как с
ними обращаться. Он питал к ним неподдельную нежность. Однако ни на минуту
не забывал, что сам он - англичанин и джентльмен, и не прощал тем белым,
которые позволяли себе перенимать туземные обычаи. Он не шел ни на какие
уступки. Он не последовал примеру многих и многих белых, берущих в жены
туземок, ибо интрижки подобного рода, хотя и освященные обычаем, казались
ему не только скандальными, но несовместимыми с достоинством настоящего
джентльмена. Человек, которого сам Альберт-Эдуард, принц Уэльский, называл
просто по имени, разумеется, не вступит в связь с туземкой. И теперь,
возвращаясь на Борнео из своих поездок в Англию, он испытывал что-то
похожее на облегчение. Его друзья, как и сам он, были уже не молоды, а
новое поколение видело в нем просто докучливого старика. Нынешняя Англия,
казалось ему, утратила многое из того, что было ему дорого в Англии его
юности. А вот Борнео не меняется. Здесь теперь его родной дом. Он
останется на своем посту как можно дольше. В глубине души он надеялся, что
не доживет до того времени, когда придется подать в отставку. В своем
завещании он написал, что, где бы ни пришлось ему умереть, он желает,
чтобы прах его перевезли в Сембулу и похоронили среди народа, который он
полюбил, на берегу, куда доносится мягкий плеск реки.
Но эти свои чувства он тщательно скрывал, и, глядя на него, полного,
коренастого, одетого франтом, на его энергичное, чисто выбритое лицо и
седеющие волосы, никто не заподозрил бы, что он таит в душе столь глубокую
и нежную привязанность.
Мистер Уорбертон досконально разбирался в том, как надлежит вести дела,
и в первые дни не спускал глаз с нового помощника. Очень скоро он
убедился, что Купер - работник дельный и старательный. Лишь одно можно
было поставить ему в укор: он грубо обращался с туземцами.
- Малайцы робки и крайне чувствительны, - сказал ему Уорбертон. -
Старайтесь обходиться с ними всегда вежливо, с терпением и кротостью, и вы
скоро увидите, что это наилучший способ чего-либо от них добиться.
Купер коротко, резко рассмеялся.
- Я родился на Барбадосе, воевал в Африке. Надо думать, негров я знаю
неплохо.
- Я их совсем не знаю, - сухо заметил мистер Уорбертон. - Но мы не о
неграх говорим. Речь идет о малайцах.
- Да какая разница!
- Вы очень невежественны, - сказал мистер Уорбертон.
На том разговор и кончился.
В первое же воскресенье мистер Уорбертон позвал Купера обедать. Он
всегда строго соблюдал этикет, и, хотя они виделись накануне в канцелярии
и потом, в шесть часов, вместе пили джин с содовой на веранде форта, он
отправил боя через дорогу с церемонным письменным приглашением. Купер,
правда без особой охоты, облачился в смокинг; мистер Уорбертон, хоть и
довольный тем, что его желание исполнено, поглядел на молодого человека с
тайным презрением: костюм плохо сшит, сорочка сидит нескладно. Однако в
этот вечер он был в духе.
- Кстати, - сказал он гостю, - я говорил с моим старшим боем о том,
чтобы подыскать вам слугу, и он рекомендует своего племянника. Я его
видел, он производит впечатление смышленого и старательного юноши. Хотите
на него взглянуть?
- Можно.
- Он здесь дожидается.
Мистер Уорбертон позвал старшего боя и велел ему прислать племянника.
Через минуту появился высокий, стройный малаец лет двадцати. У него были
большие темные глаза и точеный профиль. Саронг, короткая белая куртка,
бархатная цвета спелой сливы феска без кисточки - все на нем было опрятно
и к лицу. Звался он Аббасом. Мистер Уорбертон посмотрел на него
одобрительно, и взгляд, и голос его невольно смягчились, когда он
обратился к юноше; по-малайски он говорил легко и свободно. С белыми
мистер Уорбертон часто бывал язвителен, но в его обращении с малайцами
счастливо сочетались снисходительность и дружелюбие. Он был здесь царь и
бог. Но он умел, не роняя собственного достоинства, в то же время не
подавлять туземцев своим величием.
- Подходит вам этот юноша? - спросил он Купера.
- Что ж, наверно, он не больший негодяй, чем все прочие.
Мистер Уорбертон объявил малайцу, что его наняли, и отпустил.
- Вам очень повезло, - заметил он Куперу. - Юноша из прекрасной семьи.
Они переселились сюда из Малакки чуть ли не сто лет тому назад.
- Ну, знаете, его дело чистить мне башмаки и подать напиться, а течет в
его жилах голубая кровь или еще какая-нибудь - это меня мало интересует.
Мне надо, чтоб он делал, что ему велено, да поживее.
Мистер Уорбертон поджал губы, но не сказал ни слова.
Они прошли в столовую. Обед был превосходный, вино отличное. Скоро оно
подействовало на обоих, и они стали беседовать не только без колкостей, но
даже дружелюбно. Мистер Уорбертон любил жить в свое удовольствие, а
воскресные вечера имел обыкновение проводить еще приятнее, чем будни. Он
подумал, что, пожалуй, был не совсем справедлив к Куперу. Разумеется,
Купер не джентльмен, но ведь это не его вина, а если узнать его поближе,
может быть, он окажется славным малым. Пожалуй, все его недостатки - плод
дурного воспитания. И работник он, безусловно, расторопный,
добросовестный, на него можно положиться. К тому времени, как подали
десерт, мистер Уорбертон преисполнился благожелательности ко всему роду
человеческому.
- Сегодня первое ваше воскресенье на новом месте, и я хочу угостить вас
стаканчиком совсем особенного портвейна. У меня осталось всего около двух
дюжин, я берегу его для торжественных случаев.
Он отдал распоряжение, и вскоре принесли бутылку. Мистер Уорбертон
следил за тем, как бой ее раскупоривал.
- Я получил его от моего старого друга Чарлза Холлингтона. У него этот
портвейн хранился сорок лет, и у меня он тоже хранится уже долгие годы.
Винный погреб Чарлза Холлингтона считается лучшим во всей Англии.
- Он что, торгует вином?
- Не совсем, - улыбнулся мистер Уорбертон. - Я говорю о лорде
Холлингтоне из Каслрэя. Он один из самых богатых английских пэров. Мой
старинный Друг. Я учился в Итоне с его братом.
Подобного случая мистер Уорбертон никак не мог упустить, и он рассказал
анекдот, вся соль которого, кажется, заключалась только в том, что он,
Уорбертон, знаком был с одним графом. Портвейн и в самом деле был
превосходный; мистер Уорбертон выпил стаканчик, потом другой. Он утратил
всякую осмотрительность. Много месяцев не приходилось ему говорить с
англичанином. Он пустился в воспоминания. Да, когда-то он был своим
человеком среди великих людей. Слушая его, можно было подумать, что стоило
ему в ту пору шепнуть словечко на ушко герцогине или в застольной беседе
бросить намек ближайшему советнику монарха - и по его подсказке послушно
меняли состав кабинета и принимали важнейшие политические решения. Далекие
дни Аскота, Гудвуда и Коуза ожили в его памяти. Еще стаканчик портвейна. В
Йоркшире и в Шотландии каждый год устраивались грандиозные приемы - и он
бывал там постоянным гостем.
- У меня служил тогда некий Формен - лучшего лакея я не видывал - и,
как по-вашему, из-за чего он взял расчет? Вы ведь знаете, за столом у
мажордома горничные и лакеи сидят по старшинству, согласно рангу их
господ. И он заявил мне, что ему надоело, ездить на балы и званые обеды,
где я - единственный человек без титула. Из-за этого он всегда должен
сидеть в самом конце стола, и, пока блюдо дойдет до него, все лучшие куски
уже разобраны. Я рассказал об этом герцогу Хэрифорду, и он очень смеялся.
"Ей-богу, сэр, - сказал он, - будь я король Англии, я сделал бы вас
виконтом только для того, чтобы удружить вашему лакею". - "Возьмите его к
себе, герцог, - сказал я. - У меня за всю жизнь не было лучшего слуги". -
"Отлично, Уорбертон, - ответил герцог. - Если он подходит вам, значит
подойдет и мне. Пришлите его".
Далее последовал рассказ о Монте-Карло, где мистер Уорбертон вместе с
великим князем Федором однажды сорвал банк, а затем - о Мариенбаде. В
Мариенбаде мистер Уорбертон играл в баккара с Эдуардом VII.
- Тогда он, разумеется, был еще только принцем Уэльским. Помню, он
сказал мне: "Джордж, если вы прикупите к пятерке, вы спустите все до
нитки". И он был прав; я думаю, он за всю свою жизнь не сказал ничего
более справедливого. Удивительный это был человек. Я всегда говорил, что
он величайший дипломат Европы. Но я тогда был молод и глуп, у меня не
хватило ума последовать его совету. Послушайся я его, не прикупи я тогда к
пятерке, я не сидел бы сейчас здесь.
Купер внимательно слушал. Его карие глубоко посаженные глаза смотрели
жестко и презрительно, губы насмешливо кривились. В Куала-Солор он
наслушался рассказов об Уорбертоне. Неплохой малый, говорили про него, и
порядок в своем округе навел образцовый, но, господи, какой сноб! Над ним
беззлобно посмеивались - трудно судить строго человека столь щедрого и
доброжелательного, - и Купер уже раньше слыхал историю о принце Уэльском и
об игре в баккара. Но сейчас она не показалась ему занятной. С самого
начала его задело поведение резидента. Он был очень самолюбив, и его
передергивало от вежливых колкостей мистера Уорбертона. У мистера
Уорбертона был особый дар: на слова, которых он не одобрял, отвечать
убийственным молчанием. Купер жил в Англии очень недолго и до крайности
невзлюбил англичан. Пуще всего он не терпел питомцев привилегированных
школ, так как всегда боялся, что они будут смотреть на него свысока. От
страха, как бы другие не стали задирать перед ним нос, от желания
опередить их, он сам уж до того задирал нос, что все считали его
нестерпимо самонадеянным.
- Ну, как ни верти, а в одном отношении война пошла нам на пользу, -
сказал он наконец. - Она сокрушила власть аристократии. Бурская война
уложила ее в гроб, а четырнадцатый год заколотил крышку.
- Лучшие семейства Англии обречены, - меланхолически произнес мистер
Уорбертон, точно эмигрант, вздыхающий о дворе Людовика XV. - Им уже не по
средствам жить в своих великолепных дворцах, и их княжеское гостеприимство
скоро отойдет в область преданий.
- Туда ему и дорога!
- Мой бедный Купер, что можете вы об этом знать? Что вам "былая слава
Греции и Рима блеск былой"?
Мистер Уорбертон широко повел рукою. Глаза его на мгновение
затуманились - он созерцал невозвратное прошлое.
- Ну, знаете, мы по горло сыты этой чепухой. Что нам нужно, так это
дельное правительство с дельными людьми во главе. Я родился в колонии, в
колониях провел чуть не всю жизнь. За ваших высокородных лордов я гроша
ломаного не дам. Главная беда Англии - снобизм. А для меня самое
ненавистное существо на свете - сноб.
Сноб! Мистер Уорбертон побагровел, глаза его гневно вспыхнули. Всю
жизнь его преследовало это слово. Знатные леди, знакомство с которыми так
льстило ему в молодости, благосклонно принимали его восхищение, но даже и
знатные леди бывают порою не в духе - и не раз мистеру Уорбертону бросали
в лицо это ненавистное словечко. Он знал, он не мог не знать, что есть
такие ужасные люди, которые называют его снобом. Какая несправедливость!
Да ведь, На его взгляд, нет, греха отвратительней снобизма. В конце
концов, просто ему приятно общаться с людьми своего круга, лишь среди них
он чувствует себя как дома - какой же это снобизм, скажите на милость?!
Родство душ...
- Совершенно с вами согласен, - сказал он Куперу. - Сноб - это человек,
который восхищается другими или презирает их только за то, что они
занимают в обществе более высокое положение, чем он сам. Это вульгарнейшая
черта английского буржуа.
Глаза Купера насмешливо блеснули. Он ухмыльнулся и прикрыл рот ладонью,
отчего эта широкая усмешка стала еще заметнее. У мистера Уорбертона
задрожали руки.
Вероятно, Купер так и не понял, как глубоко он оскорбил своего
начальника. Сам очень уязвимый и обидчивый, он был до странности глух к
чужим обидам.
Они вынуждены были двадцать раз на дню встречаться для коротких деловых
разговоров, а в шесть часов вместе выпивали по стаканчику на веранде у
мистера Уорбертона. То был испокон веков заведенный в этих краях обычай, и
мистер Уорбертон ни за что не желал его нарушить. Но обедали они врозь:
Купер - у себя в бунгало, Уорбертон - в форте. Закончив дневную работу,
оба любили пройтись, пока не стемнело, но и гуляли они врозь. Тропинки
были наперечет, джунгли со всех сторон обступали селение и плантации, и,
узнав издали размашистую походку своего помощника, мистер Уорбертон
предпочитал сделать крюк, лишь бы с ним не встретиться. Его давно уже
раздражали дурные манеры Купера, и заносчивость, и нетерпимость; но только
когда Купер провел в форте месяца три, произошел случай, после которого
неприязнь резидента обратилась в жгучую ненависть.
Мистеру Уорбертону нужно было совершить инспекционную поездку по
округу, и он спокойно оставил резиденцию на Купера, так как за это время
окончательно уверился, что на него можно положиться. Одно плохо: он
слишком резок. Честный, справедливый, усердный работник, он совершенно не
понимает туземцев. Мистера Уорбертона и возмущало, и смешило, что человек,
считающий себя ничуть не хуже всякого другого, столь многих людей ставит
ниже себя. Он не знает снисхождения, не желает вникать в психологию
туземцев, и притом он груб. Мистер Уорбертон быстро понял, что малайцы
невзлюбили Купера и боятся его. Нельзя сказать, чтобы это очень огорчило
резидента. Не слишком приятно было бы, если б его помощника стали здесь
уважать так же, как его самого. Тщательно все подготовив, мистер Уорбертон
отправился в путь и вернулся через три недели. Тем временем прибыла почта.
Первое, что бросилось в глаза Уорбертону, когда он вошел в гостиную, была
гора распечатанных газет. Купер встретил его, и в дом они вошли вместе.
Мистер Уорбертон обратился к одному из слуг, остававшихся дома, и,
указывая на газеты, сурово спросил, что это значит.
- Это я хотел узнать подробности уолверхемптонского убийства, вот и
позаимствовал ваш "Тайме", - поспешил объяснить Купер. - Я все газеты
принес обратно. Я знал, что вы не будете против.
Бледный от гнева, Уорбертон обернулся к нему.
- Нет, я против. Я решительно против!
- Прошу прощенья, - невозмутимо сказал Купер. - Я просто не мог
дождаться, пока вы вернетесь.
- Странно, что вы не вскрыли заодно и моих писем.
Купер улыбнулся, нимало не смущаясь недовольством своего начальника.
- Ну, это ведь не одно и то же. Мне и в голову не пришло, что вы
всерьез будете недовольны, если я просмотрю ваши газеты. В них нет ничего
личного.
- Мне в высшей степени неприятно, когда кто бы то ни было читает мои
газеты раньше меня. - Мистер Уорбертон подошел к заваленному газетами
столу. Тут было около тридцати номеров. - Я считаю ваш поступок
чрезвычайно дерзким. Все газеты перепутаны.
- Мы сейчас же приведем их в порядок, - сказал Купер, тоже подходя к
столу.
- Не прикасайтесь к ним! - воскликнул мистер Уорбертон.
- Послушайте, ну что за ребячество - устраивать сцены из-за такого
пустяка.
- Как вы смеете так со мной разговаривать?
- А, да подите вы к черту! - сказал Купер и выбежал вон.
Мистер Уорбертон, весь дрожа от ярости, стоял перед грудой газет.
Величайшее наслаждение, какое ему еще оставалось в жизни, погубили грубые,
равнодушные руки. Почти все, кто живет вдали от родины, на глухих
окраинах, спешат, едва приходит почта, развернуть газеты и хватаются
прежде всего за последние номера, чтобы поскорей узнать самые свежие
новости. Почти все - но не мистер Уорбертон. Он специально распорядился,
чтобы на каждой бандероли, в которой ему высылали газету, проставлены были
день и число, и, получив сразу большую пачку, просматривал даты и синим
карандашом нумеровал бандероли. Старшему бою велено было каждое утро к
чаю, который сервировался на веранде, подавать и газету, и для мистера
Уорбертона это было ни с чем не сравнимое удовольствие: вскрыть обертку и
за чашкой чая просмотреть утреннюю газету. В эти минуты ему казалось, что
он дома, в Англии. Каждый понедельник он читал понедельничный "Тайме"
полуторамесячной давности, каждый вторник - номер от вторника, и так всю
неделю. По воскресеньям он читал "Обсервер". Так же, как и привычка
переодеваться к обеду, это было нитью, связующей его с цивилизацией. И он
гордился тем, что, сколь ни волнительны были новости, ни разу не поддался
искушению вскрыть газету раньше положенного срока. Во время войны
неизвестность подчас становилась нестерпимой, и, прочитав однажды, что
началось наступление, он пережил жесточайшие муки ожидания, от которых мог
бы легко себя избавить, попросту распечатав следующий номер газеты,
лежавший на полке. Никогда еще мистер Уорбертон не подвергал себя более
тяжкому испытанию, - но вышел из него победителем. А этот бестактный
болван распечатал туго свернутые аккуратные пачки, потому что ему, видите
ли, не терпелось узнать, убила ли какая-то мерзавка своего негодяя мужа.
Мистер Уорбертон послал за старшим боем и велел ему принести оберточной
бумаги. Он сложил каждый номер как мог аккуратнее, заново обернул и
перенумеровал. Но невеселое это было занятие.
- Никогда ему не прощу, - сказал он. - Никогда.
Старший бой, разумеется, сопровождал своего господина в поездке -
мистер Уорбертон всегда брал его с собой, потому что он до тонкости изучил
вкусы и привычки хозяина, а мистер Уорбертон был не из тех
путешественников, которые в джунглях согласны обойтись без удобств; но
теперь, возвратясь, бой успел уже поболтать с другими слугами. Он узнал,
что у Купера были нелады с его боями и все, кроме Аббаса, ушли от него.
Аббас тоже хотел уйти, но дядя определил его в услужение к Куперу потому,
что так велел сам резидент, и, не спросясь дяди, он боялся уйти.
- Я ему сказал, что он хорошо поступил, туан [господин (малайск.)], -
сказал старший бой Уорбертону. - Но ему там плохо. Он говорит, это
нехороший дом, другие ушли, можно ему тоже уйти?
- Нет, он должен остаться. Тому туану нужны слуги. Заменили ли тех,
которые ушли?
- Нет, туан, никто не идет.
Мистер Уорбертон сдвинул брови. Купер - наглый дурак, но он занимает
официальное положение, и ему подобает соответствующий штат прислуги.
Недопустимо, чтобы в доме у него не было надлежащего порядка.
- Где те слуги, которые убежали от туана Купера?
- Они в деревне, туан.
- Пойди и поговори с ними сегодня же, скажи им, я надеюсь, что завтра
на рассвете они вернутся в дом туана Купера.
- Они не захотят идти, туан.
- Если я велю?..
Старший бой прослужил у резидента пятнадцать лет и знал наизусть каждую
нотку его голоса. Он не боялся своего туана, они через многое прошли
вместе: однажды в джунглях хозяин спас ему жизнь, а один раз их лодку
перевернуло на порогах, и, если бы не он, мистер Уорбертон утонул бы; но
он хорошо знал, когда следует повиноваться беспрекословно.
- Я пойду в деревню, - сказал он.
Мистер Уорбертон полагал, что его помощник воспользуется первым же
удобным случаем и извинится за свою грубость; но Купер, человек дурно
воспитанный, не умел просить прощения, и, когда на другое утро они
встретились в канцелярии, вел себя так, словно ничего не случилось.
Поскольку мистер Уорбертон три недели пробыл в отъезде, им не миновать
было продолжительной беседы. Покончив с делами, он отпустил Купера:
- Благодарю вас, это все. - Тот повернулся, чтобы уйти, но Уорбертон
остановил его: - У вас, кажется, были неприятности с вашими слугами?
Купер зло засмеялся:
- Они пытались меня шантажировать. У них хватило нахальства удрать - у
всех, кроме этого бестолкового Аббаса, он-то понимает, что ему крупно
повезло, - но я был тверд, как кремень. Ну, у них и поубавилось спеси.
- Что вы имеете в виду?
- Сегодня утром все они опять были на местах - повар-китаец и прочие. И
все как ни в чем не бывало; можно подумать, они у себя дома. Сообразили,
надо полагать, что я не так глуп, как им казалось.
- Ничего подобного. Они вернулись по моему специальному распоряжению.
Купер слегка покраснел.
- Я просил бы не вмешиваться в мои личные дела.
- Это не ваше личное дело. Когда от вас сбегают слуги, вы оказываетесь
в глупом положении. Сами вы вольны выставлять себя на посмешище, сколько
вам угодно, но я не могу допустить, чтобы вас поднимали на смех другие. Вы
не должны оставаться без прислуги, это неприлично. Как только я услышал,
что ваши бои ушли от вас, я велел им чуть свет снова быть на месте. Вот и
все.
Мистер Уорбертон кивнул, давая понять, что разговор окончен. Купер не
обратил на это внимания.
- А знаете, что я сделал? Я созвал их и уволил всю эту паршивую шайку.
Сказал, чтоб через десять минут их духу не было в доме.
Мистер Уорбертон пожал плечами.
- Почему вы думаете, что вам удастся нанять других?
- Я велел своему секретарю об этом позаботиться.
Мистер Уорбертон минуту подумал.
- По-моему, вы вели себя очень неразумно. Впредь вам полезно помнить,
что у хорошего хозяина все слуги хороши.
- Еще чему вы хотите меня учить?
- Я охотно поучил бы вас приличным манерам, но, боюсь, это будет тяжкий
и неблагодарный труд, а я не имею возможности тратить время понапрасну. Я
позабочусь о том, чтобы вы не остались без прислуги.
- Пожалуйста, не трудитесь. Я и сам достану себе прислугу.
Мистер Уорбертон язвительно улыбнулся. Похоже, что Купер его так же не
терпит, как он - Купера, а что может быть досаднее, чем необходимость
принять одолжение от ненавистного тебе человека?
- Позвольте сказать вам, что нанять здесь малайцев или китайцев вам
теперь будет не легче, чем англичанина дворецкого или повара-француза.
Если кто-либо и пойдет к вам в услужение, то единственно лишь по моему
приказу. Угодно вам, чтобы я распорядился?
- Нет.
- Воля ваша. До свидания.
Холодно и насмешливо наблюдал мистер Уорбертон за дальнейшим ходом
событий. Секретарю Купера не удалось уговорить ни одного малайца, даяка
или китайца пойти на службу к такому хозяину. Аббас, единственный, кто
остался ему верен, умел готовить только туземные блюда - и, как ни был
неприхотлив Купер, неизменный рис в конце концов ему осточертел. У него не
было водоноса, а в такую жару необходимо несколько раз в день принять
ванну. Он клял Аббаса на чем свет стоит, но Аббас выслушивал его в угрюмом
молчании и делал лишь то, что считал нужным. Купера бесило сознание, что
малаец не уходит от него только по приказу резидента. Так продолжалось две
недели, а потом в одно прекрасное утро те самые слуги, которым он дал
расчет, вновь оказались на своих местах. Купер пришел в ярость, однако за
это время он все-таки научился уму-разуму и, ни слова не сказав, оставил
их у себя. Он примирился со своим унижением, но странности мистера
Уорбертона теперь не только злили его - презрение перешло в угрюмую
ненависть: ведь этот ехидный сноб сделал его посмешищем в глазах туземцев!
Теперь эти двое не поддерживали никаких неофициальных отношений друг с
другом. Нарушен был освященный годами обычай - в шесть часов вечера
выпивать по стаканчику вина с любым белым, оказавшимся в пределах
резиденции, все равно, по душе он вам или не по душе. Каждый жил так,
словно другого нет на свете. Теперь, когда Купер вполне освоился с
работой, им почти не было нужды разговаривать друг с другом и по службе.
Мистер Уорбертон все распоряжения передавал своему помощнику только через
курьера или письменно, в строго официальной форме. Виделись они постоянно,
этого никак нельзя было избежать, но за неделю не обменивались и десятком
слов. Уже одно то, что они не могли не попадаться друг другу на глаза,
раздражало и злило обоих. Взаимная неприязнь не давала им покоя, и мистер
Уорбертон во время вечерней прогулки только о том и думал, до чего ему
ненавистен его помощник.
И, что самое ужасное, по всей вероятности, им придется вести такую
жизнь один на один, в непримиримой вражде, до тех пор, пока Уорбертон не
уедет в отпуск. А это будет только через три года. И у него нет оснований
жаловаться высшему начальству. Купер прекрасно справляется со своими
обязанностями, а время такое, что нового помощника подыскать нелегко.
Правда, до резидента доходили туманные жалобы и намеки на то, что Купер
чересчур резок с туземцами. Без сомнения, они недовольны. Но когда мистер
Уорбертон пробовал разобраться в том или ином случае, он мог сказать
только, что Купер был суров там, где не повредила бы мягкость, и черств
тогда, когда сам он, Уорбертон, проявил бы участие. Однако он не делал
ничего такого, за что можно было бы взыскать. Но Уорбертон не спускал с
него глаз. Ненависть обостряет зрение. Он догадывался, что Купер едва ли
считает туземцев людьми, хоть в обращении с ними и не выходит за рамки
законности, понимая, что так он вернее досадит своему начальнику. Но,
пожалуй, настанет день, когда он зайдет слишком далеко. Мистер Уорбертон
хорошо знал, каким раздражительным делает человека вечная жара и как
трудно после бессонной ночи сохранять самообладание. Он внутренне
посмеивался. Рано или поздно Купер сам отдаст себя в его власть.
Когда это наконец случилось, мистер Уорбертон рассмеялся вслух. Купер
ведал заключенными; они прокладывали дороги, строили сараи, садились на
весла, когда надо было выслать лодку вверх или вниз по реке, поддерживали
чистоту в форте и выполняли другие необходимые работы. Те, кто отличался
хорошим поведением, иногда даже служили в доме у белых, Купер не давал им
пощады. Пусть пошевеливаются! Он с наслаждением изобретал для них все
новые и новые задачи; арестанты быстро понимали, что их заставляют тратить
силы впустую, и делали все кое-как. Купер в наказание заставлял их
работать дольше обычного. Это было против правил, и когда об этом сообщили
мистеру Уорбертону, он, ни слова не сказав помощнику, немедля
распорядился, чтобы работы производились только в установленные часы;
Купер, выйдя на прогулку, с удивлением увидел, что арестанты возвращаются
в тюрьму: по его приказу они должны были работать дотемна. Он спросил
надзирателя, почему работу прекратили так рано, и услышал в ответ, что так
велел резидент.
Купер побелел от бешенства и зашагал к форту. Мистер Уорбертон, в
белоснежном полотняном костюме и аккуратном шлеме, с тростью под мышкой,
как раз собирался со своими собаками на вечернюю прогулку. Он видел, как
незадолго до того Купер вышел из дому и спустился к реке. Теперь он,
перескакивая через две ступеньки, взбежал на веранду и подошел к
Уорбертону.
- Какого дьявола вы отменили мой приказ, чтобы арестанты работали до
шести? - выпалил он, вне себя от ярости.
Мистер Уорбертон широко раскрыл свои холодные голубые глаза и изобразил
на лице величайшее изумление.
- В своем ли вы уме? Неужели вы до того невежественны, что даже не
понимаете, насколько недопустим подобный тон в разговоре со старшим по
должности?
- А, идите вы к черту. Арестанты - моя забота, и вы не имеете права
вмешиваться. Я в ваши дела не суюсь - и вы в мои не суйтесь. Какого
дьявола вы меня выставляете дураком? Каждая собака будет знать, что вы
отменили мой приказ.
- Вы были не вправе отдать такой приказ, - по-прежнему холодно и
спокойно ответил Уорбертон. - Я отменил его, потому что это тирания и
жестокость. Поверьте, я не выставляю вас и вполовину таким дураком, каким
вы сами себя выставляете.
- Вы меня сразу невзлюбили, не успел я сюда приехать. Уж как вы
старались, чтобы мне стало невмоготу здесь работать, а все потому, что я
не желал лизать вам пятки. Вы готовы сжить меня со свету, потому что я к
вам не подлаживаюсь!
Купер кричал с пеной у рта; забыв об осторожности, он ступил на зыбкую
почву. Глаза мистера Уорбертона стали совсем уж ледяными и колючими.
- Ошибаетесь. Я считал вас наглецом, но был вполне доволен тем, как вы
справляетесь со своими обязанностями.
- Сноб. Проклятый сноб. Вы меня считали наглецом, потому что я не
учился в Итоне. Да, да, в Куала-Солор мне говорили, чего от вас ждать. Ха,
может, вам не известно, что вся колония над вами потешается? Да я чуть не
покатился со смеху, когда вы мне стали рассказывать эту вашу знаменитую
историю про принца Уэльского. Господи боже мой, какой хохот стоял в клубе,
когда мне про это рассказывали! Ей-богу, куда лучше быть наглецом, чем
таким вот снобом!
Он угодил в самое больное место.
- Вон из моего дома! - крикнул Уорбертон. - Уходите сию же минуту, или
я вас ударю!
Купер подошел к нему вплотную, взглянул прямо в глаза.
- Только тронь! - сказал он. - Ох, черт, хотел бы я поглядеть, как ты
меня ударишь! Может, повторить? Сноб! Сноб!
Купер был на три дюйма выше Уорбертона, жилист, молод и силен. Мистеру
Уорбертону минуло пятьдесят четыре, и он оброс жирком. Он занес кулак.
Купер перехватил его руку и с силой оттолкнул его.
- Не валяйте дурака. Я ведь не джентльмен. Кулаками работать я умею.
Он хрипло захохотал и, скривив лицо в насмешливой гримасе, сбежал с
веранды. Мистер Уорбертон бессильно опустился в кресло. Сердце его
неистово колотилось, он горел как в лихорадке. Одну ужасную минуту ему
казалось, что он вот-вот расплачется. Но вдруг до его сознания дошло, что
на веранде он не один - поодаль стоял старший бой, - и он снова взял себя
в руки. Бой подошел ближе и подал ему виски с содовой. Мистер Уорбертон
молча выпил стакан до дна.
- Что ты хотел мне сказать? - спросил он, силясь улыбнуться
непослушными губами.
- Туан, этот туан-помощник - плохой человек. Аббас опять хочет от него
уйти.
- Пусть немного подождет. Я напишу в Куала-Солор и попрошу, чтобы туан
Купер уехал куда-нибудь в другое место.
- Туан Купер недобрый с малайцами.
- Уйди.
Слуга неслышно удалился. Мистер Уорбертон остался наедине со своими
мыслями. Ему представился клуб в Куала-Солор; мужчины в светлых спортивных
костюмах с наступлением темноты бросили гольф и теннис и собрались за
столом у окна; они пьют виски и коктейли и хохочут, пересказывая
знаменитую историю о том, как он беседовал в Мариенбаде с принцем
Уэльским. Стыд и отчаяние жгли мистера Уорбертона. Сноб! Все они считают
его снобом. А он-то всегда считал их очень славными людьми, он, истинный
джентльмен, неизменно держался с ними как равный, хотя они и не бог весть
кто. Теперь они ему ненавистны. Но эта ненависть - ничто по сравнению с
тем, как он ненавидит Купера! А ведь если бы дошло до драки, Купер
просто-напросто его отколотил бы! Слезы горького унижения струились по
красным пухлым щекам мистера Уорбертона. Так он просидел несколько часов,
курил папиросу за папиросой и жаждал одного: умереть.
Наконец вернулся бой и спросил, угодно ли ему переодеться к обеду. Да,
конечно! Он ведь всегда переодевается к обеду. Мистер Уорбертон устало
поднялся со своего кресла, надел крахмальную сорочку и стоячий воротничок.
Потом он сидел за нарядно убранным столом и ему, как всегда, прислуживали
два боя, а два других размахивали опахалами. А там, в бунгало, в двухстах
ярдах от него, поедает свой жалкий обед Купер, и на нем только и надето
что саронг да рубаха. Ноги его босы, и за едой он, надо полагать, читает
какой-нибудь детектив. Пообедав, мистер Уорбертон сел писать письмо.
Султан как раз был в отъезде, но он писал лично и секретно его
приближенному советнику, Купер прекрасно справляется со своими
обязанностями, писал мистер Уорбертон, но беда в том, что у него тяжелый
характер. Они никак не могут поладить, и он, Уорбертон, был бы в высшей
степени признателен, если бы Купера перевели куда-нибудь в другое место.
На следующее утро он отослал письмо с нарочным. Ответ пришел через две
недели, вместе с остальной ежемесячной почтой. Это была личная записка,
она гласила:

"Дорогой Уорбертон!
Не хочу отвечать на Ваше письмо в официальной форме, поэтому пишу сам
несколько строк. Конечно, если Вы настаиваете, я доложу о Вашей просьбе
султану, но, мне кажется, с Вашей стороны было бы гораздо благоразумнее
оставить все, как есть. Я знаю, Купер грубоват, неотесан, но он способный
малый, а в годы войны ему пришлось туго, и теперь следует дать ему
возможность выдвинуться. Мне кажется, Вы склонны приписывать положению
человека в обществе чересчур большое значение. Не забывайте, что времена
изменились. Разумеется, это очень хорошо, когда человек еще и джентльмен,
но гораздо важнее, чтобы он знал свое дело и работал, не жалея сил. Будьте
немножко снисходительнее, и я уверен, что Вы с Купером отлично поладите.
Искренне Ваш Ричард Темпл"

Мистер Уорбертон выронил письмо. Не так уж трудно читать между строк.
Дик Темпл, с которым они знакомы двадцать лет, Дик Темпл, выросший в
прекрасной семье, считает его снобом и потому отмахнулся от его просьбы.
Внезапное отчаяние овладело Уорбертоном. Тот мир, что был ему родным,
отошел в прошлое, а будущее принадлежит иному, менее достойному поколению.
Это поколение олицетворяет собою Купер, а Купера он ненавидит всей душой.
Он потянулся за стаканом, и, едва он зашевелился, к нему подошел старший
бой.
- Я не знал, что ты здесь.
Бой поднял с пола письмо в казенном конверте. А-а, вот чего он
дожидался.
- Туан Купер уедет, туан?
- Нет.
- Будет беда.
Мистер Уорбертон слишком устал, и в первую минуту смысл этих слов не
дошел до его сознания. Но только в первую минуту. Потом он выпрямился в
кресле и посмотрел на боя. Он был весь внимание.
- Что это значит?
- Туан Купер нехорошо поступает с Аббасом.
Мистер Уорбертон пожал плечами. Откуда такому Куперу знать, как
обращаться со слугами? Мистер Уорбертон часто встречал людей подобного
склада: такой будет с лакеем запанибрата, а через минуту накричит и унизит
его.
- Пусть Аббас вернется домой.
- Туан Купер не платит ему жалованья, чтобы он не мог убежать. Три
месяца ничего не платит. Я уговариваю Аббаса терпеть, но он очень сердит,
не хочет слушать. Если Туан Купер станет и дальше его обижать, будет беда.
- Ты хорошо сделал, что рассказал мне об этом.
Какой болван! Неужели он так плохо знает малайцев, что воображает,
будто их можно безнаказанно оскорбить? Вот всадят ему в спину крис - и
поделом, черт возьми. Крис... Сердце мистера Уорбертона на мгновение
замерло. Не надо только ни во что вмешиваться - и в один прекрасный день
он избавится от Купера. Он слабо улыбнулся, вспомнив крылатое слово об
"умелом бездействии". И теперь его сердце забилось чуточку быстрее, ибо
ему представилось, как ненавистный Купер лежит ничком на тропинке в
джунглях и между лопаток у него торчит кривой малайский нож. Самый
подходящий конец для наглеца и грубияна. Мистер Уорбертон вздохнул. Его
долг - предупредить Купера, и, разумеется, он так и сделает. Он написал
коротенькую официальную записку, предлагая Куперу сейчас же прийти в форт.
Через десять минут Купер явился. С того дня, как Уорбертон едва его не
ударил, они не разговаривали друг с другом. И теперь мистер Уорбертон не
предложил ему сесть.
- Вы хотели меня видеть? - спросил Купер.
Он был неряшливо одет и, должно быть, не умывался сегодня. Лицо и руки
сплошь в красных пятнах, потому что он расчесал до крови укусы москитов.
Похудел, осунулся, смотрит исподлобья.
- Насколько я понимаю, у вас опять нелады с прислугой, - начал
Уорбертон. - Аббас, племянник моего старшего боя, жалуется, что вы
задерживаете ему жалованье за три месяца. Я считаю, что это чистейший
произвол. Юноша хочет от вас уйти, и я нисколько его не осуждаю. Я
вынужден настаивать, чтобы вы уплатили Аббасу все, что ему причитается.
- Я не желаю его отпускать. Я удерживаю его жалованье как залог, чтоб
он вел себя прилично.
- Вы не знаете нрава малайцев. Они очень чувствительны к оскорблению и
к насмешке. Они пылки и мстительны. Мой долг предупредить вас, что,
испытывая терпение этого юноши, вы подвергаете себя серьезной опасности.
Купер презрительно фыркнул.
- А что он, по-вашему, сделает?
- По-моему, он вас убьет.
- А вам жалко?
- О нет, - со смешком ответил мистер Уорбертон. - Я мужественно
перенесу этот удар. Но, как лицо официальное, я обязан вас надлежащим
образом предупредить.
- И вы думаете, я испугаюсь паршивого негра?
- Это мне глубоко безразлично.
- Ладно, к вашему сведению, я и сам сумею о себе позаботиться. Этот ваш
Аббас - дрянь, воришка. Пусть только он попробует со мной шутки шутить! Я
сверну ему шею, черт подери!
- Это все, что я хотел вам сказать, - произнес мистер Уорбертон. - До
свидания.
И он легонько кивнул - это означало, что подчиненный может идти. Купер
залился краской, постоял минуту в нерешимости, потом неловко повернулся и
вышел. Мистер Уорбертон с ледяной улыбкой смотрел ему вслед. Он исполнил
свой долг. Но что бы он подумал, знай он, что Купер, возвратясь к себе, в
свое безмолвное и унылое жилище, бросился на кровать и, охваченный горьким
чувством одиночества, потерял всякую власть над собой! Грудь его
разрывалась от рыданий, по худым щекам катились свинцовые слезы.
После этого мистер Уорбертон почти не видел Купера и ни разу с ним не
говорил. Каждое утро он читал "Тайме", потом занимался делами, совершал
прогулку, переодевался к обеду, а пообедав, сидел в беседке у реки и курил
сигару. Если ему и случалось столкнуться с Купером, он попросту не замечал
его. Каждый ежеминутно помнил о близости другого и, однако, вел себя так,
словно тот вообще не существует. Время шло, но их вражда оставалась все
такой же ожесточенной. Они зорко следили Друг за другом, и каждому был
известен любой шаг и поступок другого. Мистер Уорбертон в юности был
метким стрелком, но с годами вкусы его переменились, и теперь ему претило
убивать дикую лесную тварь; Купер же по воскресеньям и в праздники уходил
с ружьем в джунгли: если охота бывала удачна, он торжествовал победу над
Уорбертоном, когда же возвращался ни с чем, мистер Уорбертон фыркал и
пожимал плечами. Уж эти приказчики, изображающие из себя спортсменов!
Рождественские праздники для обоих были нестерпимо тяжелы: они обедали в
одиночестве, каждый у себя, и оба совершенно сознательно напились. Кроме
них, на двести миль вокруг не было ни одного белого, а они жили на
расстоянии окрика друг от друга. Вскоре после Нового года Купера свалила
лихорадка, и, увидав его потом, Уорбертон был поражен - так страшно тот
исхудал. Он казался совсем больным и измученным. От одиночества, вдвойне
противоестественного потому, что оно не вызывалось необходимостью, Купер
совсем извелся. Извелся и Уорбертон, часто по ночам он не мог уснуть. Он
лежал и предавался невеселым мыслям. Купер пьет сверх меры, и, без
сомнения, недалек час, когда он сорвется; однако с туземцами он осторожен
и не дает начальнику повода в чем-либо его упрекнуть. Они вели угрюмую,
молчаливую борьбу. Это было испытание выдержки.
Проходили месяцы, и ни тот, ни другой не сдавался. Они были точно
обитатели страны, где царит вечная ночь, и их угнетало сознание, что
никогда для них не наступит рассвет. Казалось, они обречены до скончания
века жить все в той же тупой и злобной ненависти.
И когда неизбежное наконец совершилось, оно потрясло Уорбертона, как
нежданный удар. Купер заявил, что Аббас украл у него какие-то рубашки, и,
когда бой заспорил, схватил его за шиворот и спустил с лестницы. Аббас
потребовал свое жалованье, и Купер обрушил на него все ругательства, какие
только знал. Чтобы через час этого негодяя здесь не было, не то сидеть ему
в полиции! На другое утро бой подстерег его у форта, когда Купер шел на
службу, и снова спросил свое жалованье. Купер с размаху ударил его кулаком
в лицо. Аббас упал, а когда поднялся, из разбитого носа у него струилась
кровь.
Купер пришел в канцелярию и сел за работу. Но он не мог
сосредоточиться. Гнев его остыл, и теперь он понимал, что хватил через
край. Его грызла тревога. Он чувствовал себя больным и несчастным, он
совсем пал духом. За стеною в своем кабинете сидел Уорбертон, и Куперу
захотелось пойти и все ему рассказать; он было привстал со стула, но тут
же ясно представил себе, с каким холодным презрением его выслушают. Он уже
видел высокомерную улыбку Уорбертона. На минуту ему стало не по себе:
Аббас теперь способен на все. Недаром Уорбертон предостерегал его... Купер
вздохнул. Какого он свалял дурака! Но тут же с досадой передернул плечами.
Не все ли равно? Что за радость - такая жизнь! А все Уорбертон виноват:
если бы он не злился по пустякам, ничего бы такого не случилось. Уорбертон
с самого начала отравлял ему существование. Сноб проклятый! Впрочем, все
они такие; это потому, что он, Купер, уроженец колоний. Стыд и срам, что
его так и не произвели в офицеры; он воевал ничуть не хуже других. Все они
паршивые снобы. И теперь он не покорится, черта с два. Конечно, Уорбертон
пронюхает о том, что произошло, - старая лиса всегда все знает. Но ему не
страшно. Не испугают его никакие малайцы, и пропади он пропадом, этот
Уорбертон!
Он не ошибся, Уорбертон действительно узнал о случившемся. Старший бой
рассказал ему об этом, когда он вернулся домой ко второму завтраку.
- Где сейчас твой племянник?
- Не знаю, туан. Он ушел.
Мистер Уорбертон промолчал. После завтрака он имел обыкновение
вздремнуть, но сегодня ему не спалось. Взгляд его то и дело обращался к
бунгало, где отдыхал Купер.
Остолоп! Ненадолго мистера Уорбертона охватили сомнения. Понимает ли
этот Купер, какая ему грозит опасность? Пожалуй, следует за ним послать.
Но ведь всякий раз, как пытаешься его вразумить, в ответ слышишь одни
только дерзости. Внезапный бешеный гнев всколыхнулся в груди Уорбертона,
даже вены на висках вздулись, и он сжал кулаки. Наглец был предупрежден.
Теперь пусть получает по заслугам. Его это не касается, и не его вина,
если что-нибудь случится. Но в Куала-Солор еще пожалеют, что не вняли его
совету и не перевели Купера в другое место.
В этот вечер Уорбертону было особенно тревожно. Пообедав, он принялся
шагать взад и вперед по веранд