Новый год
Примерно в половину одиннадцатого 31 декабря мужчина по имени, скажем, Игорь вошел в лифт собственного дома и нажал кнопку седьмого этажа. В правой руке Игорь держал сумку с только что купленными продуктами. До последнего он думал, что праздновать этот дурацкий Новый год не будет, потому что праздновать этот дурацкий Новый год одному не хотелось, а пойти было некуда. Но потом все-таки решил сходить в магазин, который находился в том же доме, купить всякой вкусной еды, разложить дома по тарелкам, сесть перед телевизором и, в конце концов, получить от праздника хоть какое-то удовольствие. Телевизор при этом можно не включать – и так понятно, что там будут показывать. Включить его только около двенадцати, чтобы не проворонить последний удар курантов.
И вот Игорь, нажав кнопку седьмого этажа в лифте, буквально на мгновение задумался о чем-то своем. Ну, не то, что на мгновение, но на несколько секунд. Он даже и не понял сам, о чем задумался, а так, погрузился в какие-то свои неясные мысли. Но как раз во время этих нескольких секунд лифт, находившийся примерно на уровне четвертого этажа, мигнул блеклой лампочкой с потолка, а потом, вздрогнув, встал.
До Нового года оставалось примерно полтора часа, и Игорь даже улыбнулся - вот, дескать, всем бы только шутки шутить, а в лифте в Новый год-то явно никто не застревал. Но, еще подумал Игорь, за ближайшие полтора часа наверняка кто-нибудь будет проходить по лестнице пешком – лифт-то сломан, и вызовет каких-нибудь ремонтников, не знаю, или сам как-то исхитрится и вскроет дверь, чтобы Игорь смог выбраться. Игорь поставил сумку с продуктами на пол, прислонился к стене и стал ждать.
Никто, понятное дело, не шел. То есть вообще ни один человек не шел в гости, или, наоборот, в магазин, вдруг обнаружив отсутствие шампанского, или, скажем, гулять с собакой. Поэтому Игорь решил позвать на помощь. Он поднес губы к двери и громко сказал: помогите. Помогите, сказал Игорь, я в лифте застрял. Но на лестнице никого не было, совсем никого. А кнопка соединения с девушкой, отвечающей за все лифты в округе, не работала. Она даже оплавилась от чьей-то зажигалки. Помогите, я застрял, снова сказал Игорь, уже не так уверенно, а потом сел на пол и вытянул ноги. Потому что как раз в этот момент, примерно в начале двенадцатого, на Игоря вдруг опустилась апатия.
Игорь сидел на полу лифта примерно на уровне четвертого этажа, а рядом стояла сумка с продуктами. Игорь специально купил всевозможных продуктов, которые не нужно готовить, даже резать не нужно. Вынул из пакетиков, разложил по тарелкам, поставил на стол, сел перед телевизором и празднуй, сколько душе угодно. Но есть не хотелось. И Игорь закрыл глаза.
Чтобы хоть чем-то заняться, Игорь начал представлять себе, что было бы, если бы он благополучно доехал до квартиры и уже сидел бы перед телевизором. То есть это он представил, что уже сидел бы перед телевизором. А колбасу положил бы на синенькую тарелочку: на половину тарелочки – колбасу, на вторую половину – сыр. Он стал мысленно раскладывать остальные купленные продукты – получился красивый столик, пиршество на одного, и уже, в общем-то, можно было включать телевизор. Точно так же, мысленно, Игорь взял пульт и нажал кнопку – любую кнопку, потому время как раз подходило к двенадцати, так что по всем программам как раз выступал президент. Президент стоял под одной из кремлевских елок, румяный на морозе, хотя никакого мороза не было, в красивом черном пальто, и смотрел в камеру. Президент как раз говорил последние напутственные слова этого года, а потом начали бить куранты. И Игорь вместе, наверное, со всеми, кто сидел или стоял перед телевизорами, внимательно считал эти удары, чтобы не пропустить начало нового года. Девять, считал Игорь, изо всех сил стараясь, чтобы пробка из бутылки шампанского не вылетела раньше, чем положено, десять, одиннадцать, двенадцать. И в тот самый момент, когда эхо последнего, двенадцатого удара стихло, бутылка в руках Игоря вдруг начала менять форму, превращаясь во что-то круглое, желтого цвета. Тыква, почему-то сразу догадался Игорь, и стал оглядываться. Все предметы его небольшой уютной квартирки медленно, буквально на глазах, округлялись и желтели, и вот уже то тут, то там на полу появлялись красивые ровные тыквы, разных размеров и оттенков желтого. Даже телевизор превратился в Тыкву, но из ее глубины еще доносилась какая-то музыка, хотя потом и она стихла. И тут Игорь понял, что и сам превращается в тыкву, хотя последний удар курантов еще звенел в его ушах...
Игорь открыл глаза. Мутная лампочка лифта неприветливо подмигивала откуда-то сверху, за дверями было тихо. Игорь потянулся и, внезапно обозлившись на себя, на этот дурацкий лифт и еще на что-то, чего он не мог выразить словами, пнул ногой сумку с продуктами. Потом зевнул, потянулся и посмотрел на часы – до двенадцати оставалось еще примерно минут двадцать. И Игорь снова закрыл глаза.
На этот раз ему ничего не снилось. Он, в общем-то, и не спал – так, провалился в какую-то полудрему, только шея затекла. Сквозь сон он слышал, как вниз по лестнице сбегали люди, как хлопали во дворе петарды, как пьяные голоса орали друг другу поздравления. А потом все стихло, новый год наступил окончательно, и Игорь перестал бороться со сном.
Когда Игорь проснулся, было примерно шесть часов утра нового года. Игорь встал, протер глаза и повертел затекшей шеей. Потом наклонился и собрал продукты, выпавшие из сумки. Зачем-то посмотрел на потолок, откуда неприветливо подмигивала мутная лампочка. Поднял сумку с продуктами и нажал на кнопку первого этажа. Почему он нажал на кнопку первого этажа, он и сам не знал – может быть, он хотел просто подышать свежим воздухом перед тем, как подняться к себе в квартиру. А, может, просто решил встретить Новый год на улице. В любом случае, он нажал кнопку первого этажа, прекрасно понимая, что лифт сломан. Но лифт вздрогнул и поехал. И, остановившись на первом этаже, с натугой открыл двери. Игорь вышел на улицу. И понял, что наступил новый год, и все вокруг теперь по-другому, совсем не так, как было вчера вечером. Игорь достал из сумки яблоко и, повертев его в руках, с хрустом откусил большой кусок с красной стороны. А потом вышел со двора и пошел куда-то по пустынной улице, усыпанной серпантином. И так и шел, пока не исчез где-то за перекрестком.
(Евгений Коган)
Примерно в половину одиннадцатого 31 декабря мужчина по имени, скажем, Игорь вошел в лифт собственного дома и нажал кнопку седьмого этажа. В правой руке Игорь держал сумку с только что купленными продуктами. До последнего он думал, что праздновать этот дурацкий Новый год не будет, потому что праздновать этот дурацкий Новый год одному не хотелось, а пойти было некуда. Но потом все-таки решил сходить в магазин, который находился в том же доме, купить всякой вкусной еды, разложить дома по тарелкам, сесть перед телевизором и, в конце концов, получить от праздника хоть какое-то удовольствие. Телевизор при этом можно не включать – и так понятно, что там будут показывать. Включить его только около двенадцати, чтобы не проворонить последний удар курантов.
И вот Игорь, нажав кнопку седьмого этажа в лифте, буквально на мгновение задумался о чем-то своем. Ну, не то, что на мгновение, но на несколько секунд. Он даже и не понял сам, о чем задумался, а так, погрузился в какие-то свои неясные мысли. Но как раз во время этих нескольких секунд лифт, находившийся примерно на уровне четвертого этажа, мигнул блеклой лампочкой с потолка, а потом, вздрогнув, встал.
До Нового года оставалось примерно полтора часа, и Игорь даже улыбнулся - вот, дескать, всем бы только шутки шутить, а в лифте в Новый год-то явно никто не застревал. Но, еще подумал Игорь, за ближайшие полтора часа наверняка кто-нибудь будет проходить по лестнице пешком – лифт-то сломан, и вызовет каких-нибудь ремонтников, не знаю, или сам как-то исхитрится и вскроет дверь, чтобы Игорь смог выбраться. Игорь поставил сумку с продуктами на пол, прислонился к стене и стал ждать.
Никто, понятное дело, не шел. То есть вообще ни один человек не шел в гости, или, наоборот, в магазин, вдруг обнаружив отсутствие шампанского, или, скажем, гулять с собакой. Поэтому Игорь решил позвать на помощь. Он поднес губы к двери и громко сказал: помогите. Помогите, сказал Игорь, я в лифте застрял. Но на лестнице никого не было, совсем никого. А кнопка соединения с девушкой, отвечающей за все лифты в округе, не работала. Она даже оплавилась от чьей-то зажигалки. Помогите, я застрял, снова сказал Игорь, уже не так уверенно, а потом сел на пол и вытянул ноги. Потому что как раз в этот момент, примерно в начале двенадцатого, на Игоря вдруг опустилась апатия.
Игорь сидел на полу лифта примерно на уровне четвертого этажа, а рядом стояла сумка с продуктами. Игорь специально купил всевозможных продуктов, которые не нужно готовить, даже резать не нужно. Вынул из пакетиков, разложил по тарелкам, поставил на стол, сел перед телевизором и празднуй, сколько душе угодно. Но есть не хотелось. И Игорь закрыл глаза.
Чтобы хоть чем-то заняться, Игорь начал представлять себе, что было бы, если бы он благополучно доехал до квартиры и уже сидел бы перед телевизором. То есть это он представил, что уже сидел бы перед телевизором. А колбасу положил бы на синенькую тарелочку: на половину тарелочки – колбасу, на вторую половину – сыр. Он стал мысленно раскладывать остальные купленные продукты – получился красивый столик, пиршество на одного, и уже, в общем-то, можно было включать телевизор. Точно так же, мысленно, Игорь взял пульт и нажал кнопку – любую кнопку, потому время как раз подходило к двенадцати, так что по всем программам как раз выступал президент. Президент стоял под одной из кремлевских елок, румяный на морозе, хотя никакого мороза не было, в красивом черном пальто, и смотрел в камеру. Президент как раз говорил последние напутственные слова этого года, а потом начали бить куранты. И Игорь вместе, наверное, со всеми, кто сидел или стоял перед телевизорами, внимательно считал эти удары, чтобы не пропустить начало нового года. Девять, считал Игорь, изо всех сил стараясь, чтобы пробка из бутылки шампанского не вылетела раньше, чем положено, десять, одиннадцать, двенадцать. И в тот самый момент, когда эхо последнего, двенадцатого удара стихло, бутылка в руках Игоря вдруг начала менять форму, превращаясь во что-то круглое, желтого цвета. Тыква, почему-то сразу догадался Игорь, и стал оглядываться. Все предметы его небольшой уютной квартирки медленно, буквально на глазах, округлялись и желтели, и вот уже то тут, то там на полу появлялись красивые ровные тыквы, разных размеров и оттенков желтого. Даже телевизор превратился в Тыкву, но из ее глубины еще доносилась какая-то музыка, хотя потом и она стихла. И тут Игорь понял, что и сам превращается в тыкву, хотя последний удар курантов еще звенел в его ушах...
Игорь открыл глаза. Мутная лампочка лифта неприветливо подмигивала откуда-то сверху, за дверями было тихо. Игорь потянулся и, внезапно обозлившись на себя, на этот дурацкий лифт и еще на что-то, чего он не мог выразить словами, пнул ногой сумку с продуктами. Потом зевнул, потянулся и посмотрел на часы – до двенадцати оставалось еще примерно минут двадцать. И Игорь снова закрыл глаза.
На этот раз ему ничего не снилось. Он, в общем-то, и не спал – так, провалился в какую-то полудрему, только шея затекла. Сквозь сон он слышал, как вниз по лестнице сбегали люди, как хлопали во дворе петарды, как пьяные голоса орали друг другу поздравления. А потом все стихло, новый год наступил окончательно, и Игорь перестал бороться со сном.
Когда Игорь проснулся, было примерно шесть часов утра нового года. Игорь встал, протер глаза и повертел затекшей шеей. Потом наклонился и собрал продукты, выпавшие из сумки. Зачем-то посмотрел на потолок, откуда неприветливо подмигивала мутная лампочка. Поднял сумку с продуктами и нажал на кнопку первого этажа. Почему он нажал на кнопку первого этажа, он и сам не знал – может быть, он хотел просто подышать свежим воздухом перед тем, как подняться к себе в квартиру. А, может, просто решил встретить Новый год на улице. В любом случае, он нажал кнопку первого этажа, прекрасно понимая, что лифт сломан. Но лифт вздрогнул и поехал. И, остановившись на первом этаже, с натугой открыл двери. Игорь вышел на улицу. И понял, что наступил новый год, и все вокруг теперь по-другому, совсем не так, как было вчера вечером. Игорь достал из сумки яблоко и, повертев его в руках, с хрустом откусил большой кусок с красной стороны. А потом вышел со двора и пошел куда-то по пустынной улице, усыпанной серпантином. И так и шел, пока не исчез где-то за перекрестком.
(Евгений Коган)
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
1946
(Борис Пастернак)
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
1946
(Борис Пастернак)
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Мне звезда упала на ладошку.
Я ее спросил - Откуда ты?
- Дайте мне передохнуть немножко,
я с такой летела высоты.
А потом добавила сверкая,
словно колокольчик прозвенел:
- Не смотрите, что невелика я...
Может быть великим мой удел.
Вам необходимо только вспомнить,
что для Вас важней всего на свете.
Я могу желание исполнить,
путь неблизкий завершая этим.
Знаю я, что мне необходимо,
мне не нужно долго вспоминать.
Я хочу любить и быть любимым,
я хочу, чтоб не болела мать,
чтоб на нашей горестной планете
только звезды падали с небес,
были все доверчивы, как дети,
и любили дождь, цветы и лес,
чтоб траву, как встарь, косой косили,
каждый день летали до Луны,
чтобы женщин на руках носили,
не было болезней и войны,
чтобы дружба не была обузой,
чтобы верность в тягость не была,
чтобы старость не тяжелым грузом -
мудростью бы на сердце легла.
Чтобы у костра пропахнув дымом
эту песню тихо напевать...
А еще хочу я быть любимым
и хочу, чтоб не болела мать.
Говорил я долго, но напрасно.
Долго, слишком долго говорил...
Не ответив мне звезда погасла,
было у нее немного сил.
(А. Дольский)
Мне звезда упала на ладошку.
Я ее спросил - Откуда ты?
- Дайте мне передохнуть немножко,
я с такой летела высоты.
А потом добавила сверкая,
словно колокольчик прозвенел:
- Не смотрите, что невелика я...
Может быть великим мой удел.
Вам необходимо только вспомнить,
что для Вас важней всего на свете.
Я могу желание исполнить,
путь неблизкий завершая этим.
Знаю я, что мне необходимо,
мне не нужно долго вспоминать.
Я хочу любить и быть любимым,
я хочу, чтоб не болела мать,
чтоб на нашей горестной планете
только звезды падали с небес,
были все доверчивы, как дети,
и любили дождь, цветы и лес,
чтоб траву, как встарь, косой косили,
каждый день летали до Луны,
чтобы женщин на руках носили,
не было болезней и войны,
чтобы дружба не была обузой,
чтобы верность в тягость не была,
чтобы старость не тяжелым грузом -
мудростью бы на сердце легла.
Чтобы у костра пропахнув дымом
эту песню тихо напевать...
А еще хочу я быть любимым
и хочу, чтоб не болела мать.
Говорил я долго, но напрасно.
Долго, слишком долго говорил...
Не ответив мне звезда погасла,
было у нее немного сил.
(А. Дольский)
МОЛИТВА
Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
чего у него нет:
мудрому дай голову,
трусливому дай коня,
дай счастливому денег...
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится —
Господи, твоя власть!—
дай рвущемуся к власти
навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому,
хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние...
И не забудь про меня.
Я знаю: ты все умеешь,
я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый,
что он проживает в раю,
как верит каждое ухо
тихим речам твоим,
как веруем и мы сами,
не ведая, что творим!
Господи мой Боже,
зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
и это ей странно самой,
пока ей еще хватает
времени и огня,
дай же ты всем понемногу...
И не забудь про меня.
(Булат Окуджава)
Пока Земля еще вертится,
пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
чего у него нет:
мудрому дай голову,
трусливому дай коня,
дай счастливому денег...
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится —
Господи, твоя власть!—
дай рвущемуся к власти
навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому,
хоть до исхода дня.
Каину дай раскаяние...
И не забудь про меня.
Я знаю: ты все умеешь,
я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый,
что он проживает в раю,
как верит каждое ухо
тихим речам твоим,
как веруем и мы сами,
не ведая, что творим!
Господи мой Боже,
зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
и это ей странно самой,
пока ей еще хватает
времени и огня,
дай же ты всем понемногу...
И не забудь про меня.
(Булат Окуджава)
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снег идет, и всё в смятеньи,
Всё пускается в полет,-
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься - и святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.
Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?
Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет,
Или как слова в поэме?
Снег идет, снег идет,
Снег идет, и всё в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.
(Борис Пастернак)
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снег идет, и всё в смятеньи,
Всё пускается в полет,-
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься - и святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.
Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?
Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет,
Или как слова в поэме?
Снег идет, снег идет,
Снег идет, и всё в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.
(Борис Пастернак)
Любви моей ты боялся зря -
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.
Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.
Ля-ля-ля, ля-ля-ля...
Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события - страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.
Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.
Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.
Ля-ля-ля, ля-ля-ля...
Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь...
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.
Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.
Ля-ля-ля, ля-ля-ля...
Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события - страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.
Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.
Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.
Ля-ля-ля, ля-ля-ля...
Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.
И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь...
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.
Таша
morgenmuffel
Не очень люблю это... всё красиво, но...
А Пастернака?
А Пастернака?
Некоторые мужчины носятся со своей свободой, как с девственностью. Хранят её, словно целомудрие, придумывают внутренние обоснования и философские подтексты, возводят в абсолют и формируют в кредо.
Они готовы поступиться этой свободой. Но только чуть-чуть. В виде исключения.
И только для тебя (ты уже чувствуешь торжественность момента? ты уже оценила этот королевский подарок? ты уверена, что оправдаешь доверие?).
Любые посягательства на сокращения нейтральной зоны в отношениях воспринимаются, как ограничение личного пространства, как превышение полномочий, как опасность.
Любая ответственность предполагает компромисс. Свободный мужчина не идёт на компромиссы. Никаких зависимостей, никаких обязательств.
Женщины же готовы поступиться своей свободой в пользу любви. Практически всегда. Для них свобода – это и есть любовь. Для них всё есть любовь! Поэтому - какая разница?
В клинических случаях мужчины успевают состариться вместе со своей свободой и стать её заложниками. Тогда их свобода – уже синоним одиночества. И в какой-то момент они готовы отказаться он неё в пользу любых, даже самых сомнительных отношений.
Но никто уже не посягает…
(Елена Касьян)
Они готовы поступиться этой свободой. Но только чуть-чуть. В виде исключения.
И только для тебя (ты уже чувствуешь торжественность момента? ты уже оценила этот королевский подарок? ты уверена, что оправдаешь доверие?).
Любые посягательства на сокращения нейтральной зоны в отношениях воспринимаются, как ограничение личного пространства, как превышение полномочий, как опасность.
Любая ответственность предполагает компромисс. Свободный мужчина не идёт на компромиссы. Никаких зависимостей, никаких обязательств.
Женщины же готовы поступиться своей свободой в пользу любви. Практически всегда. Для них свобода – это и есть любовь. Для них всё есть любовь! Поэтому - какая разница?
В клинических случаях мужчины успевают состариться вместе со своей свободой и стать её заложниками. Тогда их свобода – уже синоним одиночества. И в какой-то момент они готовы отказаться он неё в пользу любых, даже самых сомнительных отношений.
Но никто уже не посягает…
(Елена Касьян)
Уезжаю до 8-го. Поддержите, пожалуйста, топик - кто что читает.
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И - разбитое зеркало...
Двадцатый год - веселье и тревоги
Делить вдвоем велел нам вышний рок.
Ужель теперь для остальной дороги
Житейский нас разъединит поток?
Заключены в темнице мира тленной
И дань платя царящей суете,
Свободны мы в божнице сокровенной
Не изменять возвышенной мечте.
Пусть гибнет все, что правды не выносит,
Но сохраним же вечности залог,-
Того, что дух бессмертный тайно просит,
Что явно обещал бессмертный Бог.
Делить вдвоем велел нам вышний рок.
Ужель теперь для остальной дороги
Житейский нас разъединит поток?
Заключены в темнице мира тленной
И дань платя царящей суете,
Свободны мы в божнице сокровенной
Не изменять возвышенной мечте.
Пусть гибнет все, что правды не выносит,
Но сохраним же вечности залог,-
Того, что дух бессмертный тайно просит,
Что явно обещал бессмертный Бог.
Линор Горалик
FOUND LIFE
Огромный, бородатый, многовласый байкер в цепях и коже, покупающий в супермаркете "Вискас для котят", два йогурта и цветастую бутылку детского "шампанского".
* * *
Старый бомж в переходе, ломко поющий "Ну-ка, солнце, ярче брызни!", и торопливые люди лет тридцати, кладущие в протянутую руку по десятке.
* * *
Беременная женщина с эмалированой мисочкой в руке, тяжело пересекающая пустой приморский двор навстречу беременной кошке.
* * *
Глухонемая девочка лет восьми, болтающая всеми пальцами сама с собой на ступеньках эскалатора.
* * *
Песенка на вьетнамском, доносящаяся из кабинки туалета в детской районной поликлинике.
* * *
Утка, вяло перебирающая лапами среди прочего мусора, прибившегося к берегу канала.
* * *
Запах духов "Красная Москва" на лестничной площадке по пятницам, когда к сумасшедшей старухе из шестой квартиры приходит сын.
* * *
Характерный вкус пистолетного дула.
* * *
Синий игрушечный пистолет за поясом у бомжа.
* * *
Несколько мужчин в деловых костюмах, стоящих посреди Тверской над трупом собаки.
* * *
Школьная тетрадь с изображением двух целующихся арбузов и надписью "У них есть уши, но не слышат".
* * *
Проросшая палка, торчащая из руин муравейника.
* * *
Немолодая женщина в позднем вагоне метро, вдруг громко говорящая никому: «Просто с нами уже все ясно».
* * *
Толстая девочка в ресторане, выедающая из диетического салата сыр и сухарики.
* * *
Муха, вылетающая из кармана бредущего по вагону инвалида, когда в карман бросают мелкую монету.
* * *
Вороны над тушей, оставленной на тележке у рынка. Двое клюют, один кружит.
* * *
Женщина с подбитым, почти полностью затекшим глазом, тщательно подкрашивающая губы за столиком кофейни.
* * *
Мальчик, спрашивающий у мамы в метро: "А правда, что Питер раньше назывался иначе?", получающий в ответ: "Да, Ленинград". "А почему?" - "Так проще было."
* * *
Человек лет сорока, нехорошего вида, медленно плетущийся за испуганно оглядывающейся девочкой лет двенадцати, монотонно приговaривающий: "...будь моей доченькой, будь моей доченькой, будь моей доченькой..."
* * *
Солдатик, ругающийся в метро с приземистой теткой в берете; другие пятнистые, стоящие поодаль и с испугом наблюдающие за событиями. Крики: "...муж - офицер? А я тебе говорю, раз офицер - значит, скотина! Вы говорите, он Вас не бьет, - а я говорю, бьет! И детей Ваших бьет, только Вы не знаете!"
* * *
Надпись "Христос Воскреснет!" на лежащей в луже oткрытке с пасхальным зайцем.
* * *
Старый бомж, кормящий коркой огромую стаю голубей. Женщина с пакетами, замедляющая шаг и проходящая сквозь место действия на цыпочках, чтобы никого не вспугнуть.
* * *
Пара, сидящая в бывшем "Кофе-Зене", обоим лет по тридцать пять, у нее сильно торчат зубы и на мохеровом белом свитере, чуть повыше левой груди, виднеется небольшое темное пятнышко, которое она время от времени судорожно пытается скрыть, прилизывая ворс в нужную сторону. Ее улыбка, сжатыми, что превращает ее в подобие печального клоуна, он же, очень импозантный, с наголо выбритой головой и лицом раскаявшегося пирата, произносит в темпе рэпа длинным монолог: "Ил-восемнадцать - я летал, миг-двадцать девять - летал, су-тридцать-эм-ка-эм - летал, падал, ми-восемь - летал, ка-пятьдесят - летал, су - двадцать семь - летал, падал, а-пятьдесят - летал, падал, ту-девяносто-пять - летал, миг-тридцать-один - летал..." При каждом "падал" он резко наклоняется к ней и притоптывает ногой, столик вздрагивает, она нервным движением пальцев движением заглаживает ворс.
* * *
Две дамы на рижской улице, лет по сорок пять, исполняющие "Que sera, sera" на народных инструментах - одном щипковом и одном духовом.
* * *
Человек, читающий в метро газету "За рулем".
* * *
Две девочки, делающие покупки в магазине аксесуаров; одна примеряет пояс с блестяшками, вторая дает советы и вносит поправки. Первая вдруг застывает, смотрит на подругу стекляными глазами и отчетливо говорит: "У меня чувство, что вот прямо сейчас я просто трачу время моей жизни."
* * *
Дональд Дак, происносящий в русской озвучке фразу: "Уважаемый суд! Подсудимый Дак совершил надцатого мартобря..."
* * *
Мужчина лет тридцати пяти, пригласивший пожилых родителей, очень простых, в японский ресторан. Он учит их есть палочками, потом - курить кальян. "Нет, нет, ты рот не закрывай до конца!" Маме, наконец, удается выпустить дым через нос. Хохочут и фотографируются. Отец подливает им сакэ, сын отмахивается, мама пьет маленькими глоточками.
* * *
Пара лет тридцати пяти, сидящая за двумя компьютерами в интернет-кафе. Он клепает какой-то документ, она роется в сети. Говорит ему: "Вот смотри гороскоп - сегодня для этого хороший день и завтра хороший день, говорят – вырастет гений..." Он: "Слушай, ну мы же договорились, что не в этом году."
* * *
Группа американских туристов, глазеющая на Кремль. Дама закидывает голову, прищуривается и говорит: "It looks nice."
* * *
Взрослые люди, расхаживающие в костюмах диснеевских героев у памятника Жукову. Взрослые фотографируют рядом с ними детей за небольшие деньги. Дональд Дак, заяц Багс Банни, песик Гуфи Гуф. На парапете памятника сидит Багс Банни, держа подмышкой огромную свою пороллоновую морковь, а в руке бутылку с пивом. Рядом с ним - девочка лет шести. Они беседуют, девочка болтает ногами.
* * *
Приоткрытая дверь служебного помещения в "Кофемании" на Рождественке. За дверью - шкафчики для хранения вещей персонала; девочка с хвостиком как раз изымает рюкзачок. Шкафчики, как в детском саду, помечены переводными картинками.
* * *
Старик в синем пиджаке с орденскими планками, спрашивающий в киоске газету "Советская Россия".
* * *
Немолодой человек у метро, поджидающий кого-то. Подходит большая грязная собака, смотрит за стекляную дверь. Человек, поразмыслив, отворяет дверь. Собака входит. Осматривается, поворачивется к двери мордой. Человек снова отворяет дверь. Собака выходит. Смотрит на человека, потом с тоской на дверь. Человек со вздохом открывает дверь. Собака входит, начинает озираться. Человек становится поближе к двери, чтобы было удобнее.
* * *
Плюшевая голова лося, выполненная с большим натурализмом и, как положено, прикрепленная к доске для повешения на стену.
* * *
Человек в инвалидной коляске, обе ноги в гипсе, выезжающий из дверей клуба парашютистов.
* * *
Девочка в футболке с надписью "Норд-Ост", рассматривающая на выставке фотографии Чернобыльской аварии.
* * *
Три немолодых пары, смеющие и болтающие за столиком ресторана. Дама, показывая на двух других дам: "А вы как познакомились?" "Дети нас познакомили," - отвечает одна, - "А сами развелись."
* * *
Таксист, постоянно возящий с собой крошечного чи-хуа-хуа, фыркающего на свет, когда его достают из-за пазухи,чтобы предъявить пассажиру.
* * *
Мальчик и девочка, играющие в ладошки, стоя каждый на одном из двух параллельно движущихся эскалаторов; замирающие, чтобы пропустить лампы.
* * *
Две немолодые продавщицы в круглосуточной стекляшке, в два часа ночи танцующие вальс среди ведер с цветами и декоративных целлофановых лент.
* * *
Девочка, в слезах кричащая: "Динозавр вымер!!!", когда от ее огромного воздушного шара остается только ошметок оскаленной пасти и кусок чешуйчатого хвоста.
* * *
(O.M.)
Беременнaя кошка с отрубленным хвостом на пороге гинекологического отделения. Черная одышливая собака на пороге кардиологии.
* * *
Вращающиеся манекены, медленно поворачивающиеся к тебе спиной по мере твоего приближения к витрине.
* * *
Девочка в самолете, пытающая поднять разделяющий подлокотник, спрашивающая: «Мы помирились?» Мальчик, говорящий: «Да» и опускающий подлокотник на место.
* * *
Ветер, волочащий по асфальту черный целлофановый пакет с логотипом «Русская красавица»; мальчик в бейсболке, снимающий пакет старой «лейкой».
* * *
Тщательно накрашенная девушка в вечернем платье и с флейтой в руках, , заходящаяся надрывным хриплым кашлем в холле дорогого отеля.
* * *
Дешевая заколка тридцатилетней давности в роскошном седом шиньоне дорого одетой дамы.
* * *
Женщина, быстро закрывающая ладонью глаза мужчины, когда оступившийся пассажир, судорожно взмахнув руками, срывается с платформы под безнадежный вой тормозов.
* * *
Пожилой человек, внезапно сухими губами целующий жену в самую дужку очков в темноте почти пустого кинозала.
* * *
Двое мужчин средних лет, долго и надсадно хохочущих в ресторане над историей про собаку, загнавшую на дерево собственного хозяина; потом неторопливо молящихся, шевеля губами над густым борщом.
* * *
Старики, по окончании похорон предусмотрительно расспрашивающие представителей похоронной конторы о важных деталях.
* * *
Мужчина, старательно придерживающий волосы своей жены, пока она ест спагетти.
* * *
Телефон у девочки в кафе, вибрирующий и звонящий разными мелодиями в зависимости от входящего номера; внезапно начинающий дрожать и говорить ее собственным голосом: «А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму. А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму. А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму…»
* * *
Старушка, потрясенно глядящая на металлический беджик со своим именем, поднятый с пола в «Макдоналдсе».
* * *
Дама, кричащая в фойе театра: «Не курите! Тут должен быть храм, а не курильня!», и судорожно сжимающая в кулаке нательный крестик.
* * *
Девочка, растерянно оглядывающаяся в поисках урны, куда можно выкинуть трамвайный билетик; мальчик, берущий билетик из ее пальцев и съедающий его.
* * *
Утка, вяло перебирающая лапами среди прочего мусора, прибившегося к берегу канала.
* * *
Запах духов "Красная Москва" на лестничной площадке по пятницам, когда к сумасшедшей старухе из шестой квартиры приходит сын.
* * *
Характерный вкус пистолетного дула.
FOUND LIFE
Огромный, бородатый, многовласый байкер в цепях и коже, покупающий в супермаркете "Вискас для котят", два йогурта и цветастую бутылку детского "шампанского".
* * *
Старый бомж в переходе, ломко поющий "Ну-ка, солнце, ярче брызни!", и торопливые люди лет тридцати, кладущие в протянутую руку по десятке.
* * *
Беременная женщина с эмалированой мисочкой в руке, тяжело пересекающая пустой приморский двор навстречу беременной кошке.
* * *
Глухонемая девочка лет восьми, болтающая всеми пальцами сама с собой на ступеньках эскалатора.
* * *
Песенка на вьетнамском, доносящаяся из кабинки туалета в детской районной поликлинике.
* * *
Утка, вяло перебирающая лапами среди прочего мусора, прибившегося к берегу канала.
* * *
Запах духов "Красная Москва" на лестничной площадке по пятницам, когда к сумасшедшей старухе из шестой квартиры приходит сын.
* * *
Характерный вкус пистолетного дула.
* * *
Синий игрушечный пистолет за поясом у бомжа.
* * *
Несколько мужчин в деловых костюмах, стоящих посреди Тверской над трупом собаки.
* * *
Школьная тетрадь с изображением двух целующихся арбузов и надписью "У них есть уши, но не слышат".
* * *
Проросшая палка, торчащая из руин муравейника.
* * *
Немолодая женщина в позднем вагоне метро, вдруг громко говорящая никому: «Просто с нами уже все ясно».
* * *
Толстая девочка в ресторане, выедающая из диетического салата сыр и сухарики.
* * *
Муха, вылетающая из кармана бредущего по вагону инвалида, когда в карман бросают мелкую монету.
* * *
Вороны над тушей, оставленной на тележке у рынка. Двое клюют, один кружит.
* * *
Женщина с подбитым, почти полностью затекшим глазом, тщательно подкрашивающая губы за столиком кофейни.
* * *
Мальчик, спрашивающий у мамы в метро: "А правда, что Питер раньше назывался иначе?", получающий в ответ: "Да, Ленинград". "А почему?" - "Так проще было."
* * *
Человек лет сорока, нехорошего вида, медленно плетущийся за испуганно оглядывающейся девочкой лет двенадцати, монотонно приговaривающий: "...будь моей доченькой, будь моей доченькой, будь моей доченькой..."
* * *
Солдатик, ругающийся в метро с приземистой теткой в берете; другие пятнистые, стоящие поодаль и с испугом наблюдающие за событиями. Крики: "...муж - офицер? А я тебе говорю, раз офицер - значит, скотина! Вы говорите, он Вас не бьет, - а я говорю, бьет! И детей Ваших бьет, только Вы не знаете!"
* * *
Надпись "Христос Воскреснет!" на лежащей в луже oткрытке с пасхальным зайцем.
* * *
Старый бомж, кормящий коркой огромую стаю голубей. Женщина с пакетами, замедляющая шаг и проходящая сквозь место действия на цыпочках, чтобы никого не вспугнуть.
* * *
Пара, сидящая в бывшем "Кофе-Зене", обоим лет по тридцать пять, у нее сильно торчат зубы и на мохеровом белом свитере, чуть повыше левой груди, виднеется небольшое темное пятнышко, которое она время от времени судорожно пытается скрыть, прилизывая ворс в нужную сторону. Ее улыбка, сжатыми, что превращает ее в подобие печального клоуна, он же, очень импозантный, с наголо выбритой головой и лицом раскаявшегося пирата, произносит в темпе рэпа длинным монолог: "Ил-восемнадцать - я летал, миг-двадцать девять - летал, су-тридцать-эм-ка-эм - летал, падал, ми-восемь - летал, ка-пятьдесят - летал, су - двадцать семь - летал, падал, а-пятьдесят - летал, падал, ту-девяносто-пять - летал, миг-тридцать-один - летал..." При каждом "падал" он резко наклоняется к ней и притоптывает ногой, столик вздрагивает, она нервным движением пальцев движением заглаживает ворс.
* * *
Две дамы на рижской улице, лет по сорок пять, исполняющие "Que sera, sera" на народных инструментах - одном щипковом и одном духовом.
* * *
Человек, читающий в метро газету "За рулем".
* * *
Две девочки, делающие покупки в магазине аксесуаров; одна примеряет пояс с блестяшками, вторая дает советы и вносит поправки. Первая вдруг застывает, смотрит на подругу стекляными глазами и отчетливо говорит: "У меня чувство, что вот прямо сейчас я просто трачу время моей жизни."
* * *
Дональд Дак, происносящий в русской озвучке фразу: "Уважаемый суд! Подсудимый Дак совершил надцатого мартобря..."
* * *
Мужчина лет тридцати пяти, пригласивший пожилых родителей, очень простых, в японский ресторан. Он учит их есть палочками, потом - курить кальян. "Нет, нет, ты рот не закрывай до конца!" Маме, наконец, удается выпустить дым через нос. Хохочут и фотографируются. Отец подливает им сакэ, сын отмахивается, мама пьет маленькими глоточками.
* * *
Пара лет тридцати пяти, сидящая за двумя компьютерами в интернет-кафе. Он клепает какой-то документ, она роется в сети. Говорит ему: "Вот смотри гороскоп - сегодня для этого хороший день и завтра хороший день, говорят – вырастет гений..." Он: "Слушай, ну мы же договорились, что не в этом году."
* * *
Группа американских туристов, глазеющая на Кремль. Дама закидывает голову, прищуривается и говорит: "It looks nice."
* * *
Взрослые люди, расхаживающие в костюмах диснеевских героев у памятника Жукову. Взрослые фотографируют рядом с ними детей за небольшие деньги. Дональд Дак, заяц Багс Банни, песик Гуфи Гуф. На парапете памятника сидит Багс Банни, держа подмышкой огромную свою пороллоновую морковь, а в руке бутылку с пивом. Рядом с ним - девочка лет шести. Они беседуют, девочка болтает ногами.
* * *
Приоткрытая дверь служебного помещения в "Кофемании" на Рождественке. За дверью - шкафчики для хранения вещей персонала; девочка с хвостиком как раз изымает рюкзачок. Шкафчики, как в детском саду, помечены переводными картинками.
* * *
Старик в синем пиджаке с орденскими планками, спрашивающий в киоске газету "Советская Россия".
* * *
Немолодой человек у метро, поджидающий кого-то. Подходит большая грязная собака, смотрит за стекляную дверь. Человек, поразмыслив, отворяет дверь. Собака входит. Осматривается, поворачивется к двери мордой. Человек снова отворяет дверь. Собака выходит. Смотрит на человека, потом с тоской на дверь. Человек со вздохом открывает дверь. Собака входит, начинает озираться. Человек становится поближе к двери, чтобы было удобнее.
* * *
Плюшевая голова лося, выполненная с большим натурализмом и, как положено, прикрепленная к доске для повешения на стену.
* * *
Человек в инвалидной коляске, обе ноги в гипсе, выезжающий из дверей клуба парашютистов.
* * *
Девочка в футболке с надписью "Норд-Ост", рассматривающая на выставке фотографии Чернобыльской аварии.
* * *
Три немолодых пары, смеющие и болтающие за столиком ресторана. Дама, показывая на двух других дам: "А вы как познакомились?" "Дети нас познакомили," - отвечает одна, - "А сами развелись."
* * *
Таксист, постоянно возящий с собой крошечного чи-хуа-хуа, фыркающего на свет, когда его достают из-за пазухи,чтобы предъявить пассажиру.
* * *
Мальчик и девочка, играющие в ладошки, стоя каждый на одном из двух параллельно движущихся эскалаторов; замирающие, чтобы пропустить лампы.
* * *
Две немолодые продавщицы в круглосуточной стекляшке, в два часа ночи танцующие вальс среди ведер с цветами и декоративных целлофановых лент.
* * *
Девочка, в слезах кричащая: "Динозавр вымер!!!", когда от ее огромного воздушного шара остается только ошметок оскаленной пасти и кусок чешуйчатого хвоста.
* * *
(O.M.)
Беременнaя кошка с отрубленным хвостом на пороге гинекологического отделения. Черная одышливая собака на пороге кардиологии.
* * *
Вращающиеся манекены, медленно поворачивающиеся к тебе спиной по мере твоего приближения к витрине.
* * *
Девочка в самолете, пытающая поднять разделяющий подлокотник, спрашивающая: «Мы помирились?» Мальчик, говорящий: «Да» и опускающий подлокотник на место.
* * *
Ветер, волочащий по асфальту черный целлофановый пакет с логотипом «Русская красавица»; мальчик в бейсболке, снимающий пакет старой «лейкой».
* * *
Тщательно накрашенная девушка в вечернем платье и с флейтой в руках, , заходящаяся надрывным хриплым кашлем в холле дорогого отеля.
* * *
Дешевая заколка тридцатилетней давности в роскошном седом шиньоне дорого одетой дамы.
* * *
Женщина, быстро закрывающая ладонью глаза мужчины, когда оступившийся пассажир, судорожно взмахнув руками, срывается с платформы под безнадежный вой тормозов.
* * *
Пожилой человек, внезапно сухими губами целующий жену в самую дужку очков в темноте почти пустого кинозала.
* * *
Двое мужчин средних лет, долго и надсадно хохочущих в ресторане над историей про собаку, загнавшую на дерево собственного хозяина; потом неторопливо молящихся, шевеля губами над густым борщом.
* * *
Старики, по окончании похорон предусмотрительно расспрашивающие представителей похоронной конторы о важных деталях.
* * *
Мужчина, старательно придерживающий волосы своей жены, пока она ест спагетти.
* * *
Телефон у девочки в кафе, вибрирующий и звонящий разными мелодиями в зависимости от входящего номера; внезапно начинающий дрожать и говорить ее собственным голосом: «А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму. А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму. А, это ты. Ненавижу тебя, ненавижу твою маму…»
* * *
Старушка, потрясенно глядящая на металлический беджик со своим именем, поднятый с пола в «Макдоналдсе».
* * *
Дама, кричащая в фойе театра: «Не курите! Тут должен быть храм, а не курильня!», и судорожно сжимающая в кулаке нательный крестик.
* * *
Девочка, растерянно оглядывающаяся в поисках урны, куда можно выкинуть трамвайный билетик; мальчик, берущий билетик из ее пальцев и съедающий его.
* * *
Утка, вяло перебирающая лапами среди прочего мусора, прибившегося к берегу канала.
* * *
Запах духов "Красная Москва" на лестничной площадке по пятницам, когда к сумасшедшей старухе из шестой квартиры приходит сын.
* * *
Характерный вкус пистолетного дула.
Марина Цветаева
ДВА СЛОВА О ТЕАТРЕ
Театр неблагоприятен для Поэта,
и Поэт неблагоприятен для Театра.
Гейне
Не чту Театра, не тянусь к Театру и не считаюсь с Театром. Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. – Некоей избушкой для слепых.
А сущность Поэта – верить на слово! Театр я всегда чувствую насилием. Театр – нарушение моего одиночества с Героем, одиночества с Поэтом, одиночества с мечтой, - третье лицо на любовном свидании.
И то, что окончательно утверждает правоту Гейне и мою: в минуты глубокого потрясения - или возносишь, или опускаешь, или закрываешь глаза.
Насколько поэт – быть, настолько актер – казаться.
Поэт в плену у Психеи, актер Психею хочет взять в плен. Наконец, поэт – самоцель, покоится в себе (в Психее). Посадите его на остров – перестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: остров – и актер!
Актер – для других, вне других он немыслим, актер – из-за других.
Нет, господа актеры, наши царственные. Нам – остров без зверей, вам – звери без острова. И недаром вас в прежние времена хоронили за церковной оградой.
Примечание (мое): Психея – в греческой мифологии олицетворение человеческой души; изображалась в образе бабочки или девушки.
ДВА СЛОВА О ТЕАТРЕ
Театр неблагоприятен для Поэта,
и Поэт неблагоприятен для Театра.
Гейне
Не чту Театра, не тянусь к Театру и не считаюсь с Театром. Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. – Некоей избушкой для слепых.
А сущность Поэта – верить на слово! Театр я всегда чувствую насилием. Театр – нарушение моего одиночества с Героем, одиночества с Поэтом, одиночества с мечтой, - третье лицо на любовном свидании.
И то, что окончательно утверждает правоту Гейне и мою: в минуты глубокого потрясения - или возносишь, или опускаешь, или закрываешь глаза.
Насколько поэт – быть, настолько актер – казаться.
Поэт в плену у Психеи, актер Психею хочет взять в плен. Наконец, поэт – самоцель, покоится в себе (в Психее). Посадите его на остров – перестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: остров – и актер!
Актер – для других, вне других он немыслим, актер – из-за других.
Нет, господа актеры, наши царственные. Нам – остров без зверей, вам – звери без острова. И недаром вас в прежние времена хоронили за церковной оградой.
Примечание (мое): Психея – в греческой мифологии олицетворение человеческой души; изображалась в образе бабочки или девушки.
Владимир Киршин
Очерки частной жизни пермяков
1971. “ГУЛЛИВЕРЫ” В “ОГОРОДЕ”
В 1971 году мясо, если было, то стоило 1-90 за кг. Но его не было. В магазине “Мясо – рыба”, который располагался на Компросе напротив “Кристалла”, на лотке лежала груда трупов – синие куры с ногами и головами: бледный гребень, смертные бельмы, тощая волосатая шея. Ее надо было, ведьму, опалять на огне, четвертовать и харакирить перед готовкой. Но хозяйки говорят, те страшные куры были наваристее нынешних. Стоила “синяя птица” – 2-20. Водка – 3-62.
Наступила эра Чебурашки. Первый показ мультфильма состоялся два года назад, и к 1971 году по стране разлилась всенародная любовь к ушастому “бомжику”, который строил Дом дружбы. Лучший подарок ребенку – мягкая ушастая игрушка, книжка Эдуарда Успенского – Чебурашкиного папы, пластинка с голосом Клары Румяновой – Чебурашкиной мамы. “Чебурашками” называют детские сады, пивные бутылки, беззащитных идеалистов. Друг Гена – второй номер расчета. Все Гены в стране стали – крокодилы. Про Чебурашку слагают анекдоты.
Наступила эра Дефицита – могильщика коммунизма. Партия его породила (своими органами распределения) – он и Партию, маму свою, схавал, Дефицит. Но не будем забегать вперед.
Мы жили хорошо, от временных трудностей не унывали. По воскресеньям слушали радиопередачу “С добрым утром!”, восхитительный щебет: “Вела передачу Галина Новожилова, режиссер Лев Штейнрайх...”. Вечером – “Встреча с песней”, печальный голос Виктора Татарского: “Нам пишет радиослушательница Мишуткина Дарья Тимофеевна из деревни Ключики...” – еще ничего не сказал, а уже плакать хочется – такой уникальный голос.
А где мне взять такую песню –
И о любви, и о судьбе,
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня – о тебе?
У старшего поколения в моде были рубашки на трех пуговках – “бобочки”. У молодежи – “водолазки”, они же – “битловки”. Кофточки-“лапша”. Эластичный трикотаж на прилавке выглядел лапшой, зато выгодно облегал девичьи формы. Коварные надевали “лапшу” без лифчика, с мини-юбкой. Транспорт вставал на дыбы, когда “кадры” выходили в таком виде на улицу, старухи лопались от злости, брызжа ядом. А на пышной груди у красавицы – комсомольский значок! Да, такого сильнодействующего аксессуара нынешние модницы не знают.
И куда они все это несли? А на танцы! Танцы зимой были во всех домах культуры и на речном вокзале, летом – в “огороде”: на танцплощадке в саду Горького играли “Гулливеры”. Великанский звук их электрогитар властно созывал молодежь с окрестных улиц, а самый фронт “гулливерских” децибел был обращен (знаменательное совпадение) к Дому чекистов. Чекисты три раза в неделю имели счастье слушать виртуозные “соляги” лидер-гитариста Толи Полякова и дикий визг его поклонниц. “Гулливеры” играли “Venturous”, инструментал.
Их очень скоро вытеснили с пермского Олимпа поющие группы: “Лесные братья”, “Ровесники” (в репертуаре у них были “The Beatles”). В саду Свердлова играли “Рифы” – “Не выходи замуж за железнодорожника” они исполняли лучше авторов. “Shoken Blue” отдыхало, как они играли – бас-гитара РЕВЕЛА!
Источники тогдашнего кайфа: электрогитара – черная, элегантная, “Музима Этерна Делюкс” с усилителем “Регент-60”, ударная установка “Трова”. Ниже разрядом: свердловская “Тоника”, самодельная басовка в виде скрипки (как у Маккартни!) со струнами от рояля, ударная “тройка”: барабан, тарелка, “чарлик”-хэт. И, конечно, “Ионика”. Сюда же неизбежно рифмуется портвейн “777”.
В ребячьей жизни тогда гигантское значение имела “улица”. Это сейчас все дети по домам сидят, от “ящика” не оторвать, а тогда смотреть было нечего – дети носились во дворе, играли в тысячу игр, осваивали окрестности, бились с врагами. Самый страшный тогдашний враг – шпана, организованная и безжалостная. Но по отдельности они все были дураки, простодушные парни, наври им при встрече, что знаком с их “шишкарем”, – отступятся. Первобытное почитание вождя. Именем “шишкаря” они собиралась в “шоблы” до ста рыл, зловещей толпой шли “махаться” с чужим племенем. Вне толпы – добродушные Сашки и Сережки, в толпе могли убить.
Молодежь постарше топталась на “пятаке” перед “Кристаллом”. Слова “тусовка” еще не знали, а неформальные группы с лидерами, явками и собственной тематикой встреч уже были: студенческие “компании”; отдельно – “мажоры”; их папы-“шишки” – преферансисты и распутники. Помню “рыболовную секцию” юных интеллектуалов – затейников, они дурачили прохожих “живыми картинами” (термин “хэппенинг” к нам пришел позже).
Интересно жили. Где-то в стороне проходила линия Партии. Случайно пересекся. Привел девушку в кино, а там хороший такой парень, искренний, ищет ЧАСТНЫМ ОБРАЗОМ следы сверстника, погибшего на войне. И поет:
Бьют дождинки по щекам впалым,
Для вселенной двадцать лет – мало.
Даже не был я знаком с парнем,
Обещавшим: “Я вернусь, мама”.
Что-то тронуло даже, или присутствие девушки расслабило.
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня.
Целовались, конечно. Выходим – а на дворе новый почин, комсомольский призыв красными буквами на заборе: “Работать за себя и ЗА ТОГО ПАРНЯ!”. Тьфу! Последний раз я купился на лирическом фантике все той же дряни.
Из анекдота: – Ты почему не работаешь? – А я и есть ТОТ ПАРЕНЬ.
Очерки частной жизни пермяков
1971. “ГУЛЛИВЕРЫ” В “ОГОРОДЕ”
В 1971 году мясо, если было, то стоило 1-90 за кг. Но его не было. В магазине “Мясо – рыба”, который располагался на Компросе напротив “Кристалла”, на лотке лежала груда трупов – синие куры с ногами и головами: бледный гребень, смертные бельмы, тощая волосатая шея. Ее надо было, ведьму, опалять на огне, четвертовать и харакирить перед готовкой. Но хозяйки говорят, те страшные куры были наваристее нынешних. Стоила “синяя птица” – 2-20. Водка – 3-62.
Наступила эра Чебурашки. Первый показ мультфильма состоялся два года назад, и к 1971 году по стране разлилась всенародная любовь к ушастому “бомжику”, который строил Дом дружбы. Лучший подарок ребенку – мягкая ушастая игрушка, книжка Эдуарда Успенского – Чебурашкиного папы, пластинка с голосом Клары Румяновой – Чебурашкиной мамы. “Чебурашками” называют детские сады, пивные бутылки, беззащитных идеалистов. Друг Гена – второй номер расчета. Все Гены в стране стали – крокодилы. Про Чебурашку слагают анекдоты.
Наступила эра Дефицита – могильщика коммунизма. Партия его породила (своими органами распределения) – он и Партию, маму свою, схавал, Дефицит. Но не будем забегать вперед.
Мы жили хорошо, от временных трудностей не унывали. По воскресеньям слушали радиопередачу “С добрым утром!”, восхитительный щебет: “Вела передачу Галина Новожилова, режиссер Лев Штейнрайх...”. Вечером – “Встреча с песней”, печальный голос Виктора Татарского: “Нам пишет радиослушательница Мишуткина Дарья Тимофеевна из деревни Ключики...” – еще ничего не сказал, а уже плакать хочется – такой уникальный голос.
А где мне взять такую песню –
И о любви, и о судьбе,
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня – о тебе?
У старшего поколения в моде были рубашки на трех пуговках – “бобочки”. У молодежи – “водолазки”, они же – “битловки”. Кофточки-“лапша”. Эластичный трикотаж на прилавке выглядел лапшой, зато выгодно облегал девичьи формы. Коварные надевали “лапшу” без лифчика, с мини-юбкой. Транспорт вставал на дыбы, когда “кадры” выходили в таком виде на улицу, старухи лопались от злости, брызжа ядом. А на пышной груди у красавицы – комсомольский значок! Да, такого сильнодействующего аксессуара нынешние модницы не знают.
И куда они все это несли? А на танцы! Танцы зимой были во всех домах культуры и на речном вокзале, летом – в “огороде”: на танцплощадке в саду Горького играли “Гулливеры”. Великанский звук их электрогитар властно созывал молодежь с окрестных улиц, а самый фронт “гулливерских” децибел был обращен (знаменательное совпадение) к Дому чекистов. Чекисты три раза в неделю имели счастье слушать виртуозные “соляги” лидер-гитариста Толи Полякова и дикий визг его поклонниц. “Гулливеры” играли “Venturous”, инструментал.
Их очень скоро вытеснили с пермского Олимпа поющие группы: “Лесные братья”, “Ровесники” (в репертуаре у них были “The Beatles”). В саду Свердлова играли “Рифы” – “Не выходи замуж за железнодорожника” они исполняли лучше авторов. “Shoken Blue” отдыхало, как они играли – бас-гитара РЕВЕЛА!
Источники тогдашнего кайфа: электрогитара – черная, элегантная, “Музима Этерна Делюкс” с усилителем “Регент-60”, ударная установка “Трова”. Ниже разрядом: свердловская “Тоника”, самодельная басовка в виде скрипки (как у Маккартни!) со струнами от рояля, ударная “тройка”: барабан, тарелка, “чарлик”-хэт. И, конечно, “Ионика”. Сюда же неизбежно рифмуется портвейн “777”.
В ребячьей жизни тогда гигантское значение имела “улица”. Это сейчас все дети по домам сидят, от “ящика” не оторвать, а тогда смотреть было нечего – дети носились во дворе, играли в тысячу игр, осваивали окрестности, бились с врагами. Самый страшный тогдашний враг – шпана, организованная и безжалостная. Но по отдельности они все были дураки, простодушные парни, наври им при встрече, что знаком с их “шишкарем”, – отступятся. Первобытное почитание вождя. Именем “шишкаря” они собиралась в “шоблы” до ста рыл, зловещей толпой шли “махаться” с чужим племенем. Вне толпы – добродушные Сашки и Сережки, в толпе могли убить.
Молодежь постарше топталась на “пятаке” перед “Кристаллом”. Слова “тусовка” еще не знали, а неформальные группы с лидерами, явками и собственной тематикой встреч уже были: студенческие “компании”; отдельно – “мажоры”; их папы-“шишки” – преферансисты и распутники. Помню “рыболовную секцию” юных интеллектуалов – затейников, они дурачили прохожих “живыми картинами” (термин “хэппенинг” к нам пришел позже).
Интересно жили. Где-то в стороне проходила линия Партии. Случайно пересекся. Привел девушку в кино, а там хороший такой парень, искренний, ищет ЧАСТНЫМ ОБРАЗОМ следы сверстника, погибшего на войне. И поет:
Бьют дождинки по щекам впалым,
Для вселенной двадцать лет – мало.
Даже не был я знаком с парнем,
Обещавшим: “Я вернусь, мама”.
Что-то тронуло даже, или присутствие девушки расслабило.
И живу я на земле доброй
За себя и за того парня.
Целовались, конечно. Выходим – а на дворе новый почин, комсомольский призыв красными буквами на заборе: “Работать за себя и ЗА ТОГО ПАРНЯ!”. Тьфу! Последний раз я купился на лирическом фантике все той же дряни.
Из анекдота: – Ты почему не работаешь? – А я и есть ТОТ ПАРЕНЬ.
Владимир Киршин
Очерки частной жизни пермяков
1970. ПРО ЛЮБОВЬ
Лупа времени, круглая, как юбилейный рубль с профилем вождя. Его тоже кто-то любил, вождя.
А мы любили шоколад “Аленка” за 80 коп. Мы были – “акселераты”, взрослым мужским басом мы выкрикивали на собраниях детскую чушь. В кино “до 16-ти” нас уже пускали без вопросов. И напрасно, ничего мы в кино не видели, кроме намеков на интим. Зарубежные фильмы были откровеннее наших, но случались недоразумения. Так однажды в школьной “курилке” прошел слух, что в ДК Свердлова идет “Испорченная девчонка”. Побросав “бычки”, мы рванули туда, по пути “нашкуляли” денег на билеты, купили, сели – а кино оказалось про малолетнюю воровку. Ничего “такого”, ноль. В огорчении мы переломали стулья и убежали. Зато в фильме со спортивным названием “Спартак” мужик держал бабу за грудь целую минуту. Через пару дней грудь из фильма вырезали. А вот интересно, кто этим занимался? КГБ? Обллит? Да сами киномеханики, заразы, вырезали “клубничку”, делали из нее слайды и угощали друзей!
Любили “Анжелику”, ох, как мы ее любили... В “Комсомольце” шла, третьим экраном, за билетами – убийство. Оттуда уже ничего не вырежешь, там вся ткань фильма пропитана аристократической похотью, его просто сняли с проката, чтобы советского зрителя не нервировать.
Любили футбол. В период игр над городом носился рев болельщиков. Гнездился он на стадионе “Центральном” (ныне “Орленок”), там наша “Звезда” встречалась с “Пахтакором”, за их свиданием мы подсматривали через щели забора и с окрестных крыш.
Любили пластинку Ободзинского. Ту самую:
Льет ли теплый дождь,
Падает ли снег –
Я в подъезде против дома
Твоего стою.
Аранжировочка там была – нормальная. “Зарубежную эстраду” обожали, она к нам тогда просачивалась по капле. Вот ее рейтинг по возрастанию: сперва эстрада соцлагеря – Караклаич, Димитров, Готт; над ними – польский рок (“Червоны гитары”, “Скальды”, о! Марыля Родович – она первая вышла на сцену в рваном пончо!), французов не было в природе. На самой вершине господствовали англоязычные исполнители. Боги из богов – надсадные крикуны с мощной бас-гитарой, “drive and shout”, грязный “shout”. Чистый звук мы прощали только “Битлз”. Вкусы других людей для нас не существовали. Любая чужая музыка для нас была – лажа.
“Лажей” – чужой музыкой – для нас было вообще все вокруг: помпа 100-летия Ленина, всенародный субботник, лунный трактор, дурацкие тиражи “Спортлото” по телеку, конкурсы “А ну-ка, девушки!”, “А ну-ка, парни!” – всё подлежало осмеянию и уничтожению. Или вот еще – какой-то писатель Солженицын из Москвы “настучал” на нас, на нашу кривую жизнь, иностранцам. Да у нас в лагере за это делали “темную”! Но в этом пункте между нами, парнями, согласия не было, “темную” Солженицыну делала газета “Правда”, от которой нас тошнило, приходилось мыслить – так наша стая распадалась на индивиды. В 1970 году в Перми судили “тайное общество” – молодых людей, собиравшихся по ночам у сторожа детсада не вино пить, а читать “диссидентскую” литературу – “Хронику текущих событий” московских правозащитников. Посадили не всех. Мир становился сложнее.
Становились сложнее магнитофоны. Портативный, на батарейках, катушечный – “Орбита”, кассетный – “Весна” (у нас на электроприборном выпускали). Подумать только – теперь “Роллингов” можно было слушать на пляже! Излюбленный пляж – КамГЭС, там работали буфеты: “Солнцедар” с ресторанной наценкой стоил 1-70 – образцовая, кстати, мерзость, им “травили негров”, “красили заборы”, а дурачье, вроде нас, принимало внутрь, да еще в жару. “Солнцедар” давал невероятную отдачу в голову, потрясающие приключения и тяжелейшее похмелье. Читатель, выживший после “Солнцедара”! Жму твою лапу, ты знаешь жизнь.
“Битлов” путали с хиппи, с битниками. Почти ничего не знали ни о тех, ни о других, ни о третьих. По фотографиям кумиров отращивали волосы до плеч и распускали клеши. С прическами блюстители нравов боролись тремя способами: осмеянием (“Ты парень или девица?”), убеждением (“Даже битлы постриглись. А ты?”), насилием (да просто – ловили волосатиков и стригли). А брюки-клеш мы шили сами или у молодых портних – пожилые в резкой форме отказывались, и тогда мы вставляли в прямые брюки клинья от колена, цветные клинья – нате вам! Клеши накрывали туфли на высоком каблуке целиком и волочились по асфальту. Радикалы подшивали их бахромой, “молнией”, гнутыми монетками. Любили мульт “Бременские музыканты” за точный образ волосатика и еще за талантливую пародию на западный рок.
Любили свою музыку активно, не то, что нынешние. Мастерили своими руками звукосниматели и присобачивали их на простые гитары, втыкали в “кинапп” – без штекера, так, на спичках, скорее и – громче, громче! Играли “Venturous” – пермская мода, в переводе с обожаемого английского – “авантюристы”...
Лупа времени. Ровно тридцать лет назад, день в день, стояла жара. Я потел с конспектами в руках под палящим солнцем на крыше, безуспешно пытаясь что-то выучить к экзамену и одновременно загореть – двойная пытка. Конспекты были, конечно же, не мои, откуда у меня конспекты. Их дала мне девочка, которая меня любила. Ей ничего не надо было от меня, она была искренне рада, что я существую, что ей есть кому писать, не ожидая ответа. А я чувствовал себя идиотом, потому что ответить мне было нечем. Но я тогда понял простое правило: настоящая любовь никогда не говорит: “Дай”, она всегда говорит: “На”. Девочку звали – Любовь. Через несколько лет она умерла от родов, мне сказали: “Ее больше нет”. Я не верю этому, предпочитаю думать, что она теперь – ангел и реет между нами, спасая нас, давая нам шансы без счета и не спрашивая ни о чем...
Очерки частной жизни пермяков
1970. ПРО ЛЮБОВЬ
Лупа времени, круглая, как юбилейный рубль с профилем вождя. Его тоже кто-то любил, вождя.
А мы любили шоколад “Аленка” за 80 коп. Мы были – “акселераты”, взрослым мужским басом мы выкрикивали на собраниях детскую чушь. В кино “до 16-ти” нас уже пускали без вопросов. И напрасно, ничего мы в кино не видели, кроме намеков на интим. Зарубежные фильмы были откровеннее наших, но случались недоразумения. Так однажды в школьной “курилке” прошел слух, что в ДК Свердлова идет “Испорченная девчонка”. Побросав “бычки”, мы рванули туда, по пути “нашкуляли” денег на билеты, купили, сели – а кино оказалось про малолетнюю воровку. Ничего “такого”, ноль. В огорчении мы переломали стулья и убежали. Зато в фильме со спортивным названием “Спартак” мужик держал бабу за грудь целую минуту. Через пару дней грудь из фильма вырезали. А вот интересно, кто этим занимался? КГБ? Обллит? Да сами киномеханики, заразы, вырезали “клубничку”, делали из нее слайды и угощали друзей!
Любили “Анжелику”, ох, как мы ее любили... В “Комсомольце” шла, третьим экраном, за билетами – убийство. Оттуда уже ничего не вырежешь, там вся ткань фильма пропитана аристократической похотью, его просто сняли с проката, чтобы советского зрителя не нервировать.
Любили футбол. В период игр над городом носился рев болельщиков. Гнездился он на стадионе “Центральном” (ныне “Орленок”), там наша “Звезда” встречалась с “Пахтакором”, за их свиданием мы подсматривали через щели забора и с окрестных крыш.
Любили пластинку Ободзинского. Ту самую:
Льет ли теплый дождь,
Падает ли снег –
Я в подъезде против дома
Твоего стою.
Аранжировочка там была – нормальная. “Зарубежную эстраду” обожали, она к нам тогда просачивалась по капле. Вот ее рейтинг по возрастанию: сперва эстрада соцлагеря – Караклаич, Димитров, Готт; над ними – польский рок (“Червоны гитары”, “Скальды”, о! Марыля Родович – она первая вышла на сцену в рваном пончо!), французов не было в природе. На самой вершине господствовали англоязычные исполнители. Боги из богов – надсадные крикуны с мощной бас-гитарой, “drive and shout”, грязный “shout”. Чистый звук мы прощали только “Битлз”. Вкусы других людей для нас не существовали. Любая чужая музыка для нас была – лажа.
“Лажей” – чужой музыкой – для нас было вообще все вокруг: помпа 100-летия Ленина, всенародный субботник, лунный трактор, дурацкие тиражи “Спортлото” по телеку, конкурсы “А ну-ка, девушки!”, “А ну-ка, парни!” – всё подлежало осмеянию и уничтожению. Или вот еще – какой-то писатель Солженицын из Москвы “настучал” на нас, на нашу кривую жизнь, иностранцам. Да у нас в лагере за это делали “темную”! Но в этом пункте между нами, парнями, согласия не было, “темную” Солженицыну делала газета “Правда”, от которой нас тошнило, приходилось мыслить – так наша стая распадалась на индивиды. В 1970 году в Перми судили “тайное общество” – молодых людей, собиравшихся по ночам у сторожа детсада не вино пить, а читать “диссидентскую” литературу – “Хронику текущих событий” московских правозащитников. Посадили не всех. Мир становился сложнее.
Становились сложнее магнитофоны. Портативный, на батарейках, катушечный – “Орбита”, кассетный – “Весна” (у нас на электроприборном выпускали). Подумать только – теперь “Роллингов” можно было слушать на пляже! Излюбленный пляж – КамГЭС, там работали буфеты: “Солнцедар” с ресторанной наценкой стоил 1-70 – образцовая, кстати, мерзость, им “травили негров”, “красили заборы”, а дурачье, вроде нас, принимало внутрь, да еще в жару. “Солнцедар” давал невероятную отдачу в голову, потрясающие приключения и тяжелейшее похмелье. Читатель, выживший после “Солнцедара”! Жму твою лапу, ты знаешь жизнь.
“Битлов” путали с хиппи, с битниками. Почти ничего не знали ни о тех, ни о других, ни о третьих. По фотографиям кумиров отращивали волосы до плеч и распускали клеши. С прическами блюстители нравов боролись тремя способами: осмеянием (“Ты парень или девица?”), убеждением (“Даже битлы постриглись. А ты?”), насилием (да просто – ловили волосатиков и стригли). А брюки-клеш мы шили сами или у молодых портних – пожилые в резкой форме отказывались, и тогда мы вставляли в прямые брюки клинья от колена, цветные клинья – нате вам! Клеши накрывали туфли на высоком каблуке целиком и волочились по асфальту. Радикалы подшивали их бахромой, “молнией”, гнутыми монетками. Любили мульт “Бременские музыканты” за точный образ волосатика и еще за талантливую пародию на западный рок.
Любили свою музыку активно, не то, что нынешние. Мастерили своими руками звукосниматели и присобачивали их на простые гитары, втыкали в “кинапп” – без штекера, так, на спичках, скорее и – громче, громче! Играли “Venturous” – пермская мода, в переводе с обожаемого английского – “авантюристы”...
Лупа времени. Ровно тридцать лет назад, день в день, стояла жара. Я потел с конспектами в руках под палящим солнцем на крыше, безуспешно пытаясь что-то выучить к экзамену и одновременно загореть – двойная пытка. Конспекты были, конечно же, не мои, откуда у меня конспекты. Их дала мне девочка, которая меня любила. Ей ничего не надо было от меня, она была искренне рада, что я существую, что ей есть кому писать, не ожидая ответа. А я чувствовал себя идиотом, потому что ответить мне было нечем. Но я тогда понял простое правило: настоящая любовь никогда не говорит: “Дай”, она всегда говорит: “На”. Девочку звали – Любовь. Через несколько лет она умерла от родов, мне сказали: “Ее больше нет”. Я не верю этому, предпочитаю думать, что она теперь – ангел и реет между нами, спасая нас, давая нам шансы без счета и не спрашивая ни о чем...
Рождество
шли трое по темной аллее
лишь кошкам и Богу видны
их лица казались бледнее
под пристальным взглядом луны
поклажу несли за плечами
добычу, а может улов
молчали, молчали, молчали -
как будто бежали от слов
шли, будто бы зная дорогу
по множеству тайных примет
вот там - за пригорком, по логу -
и ближе на тысячу лет
смотрели не влево, не вправо
а только на небо и за
вдали города и заставы
светились как волчьи глаза
над ними как флаг развевался
созвездий мерцающий пар
и каждый из них назывался
Гаспар, Мельхиор, Балтасар
годами не ели, не спали
брели, не сминая травы
и млечную книгу читали
на тайных наречьях волхвы
на лицах их трескалась кожа
от странной жары в январе
и ждал их не царь, не вельможа -
Младенец на скотном дворе
архангел тропою надмирной
к Нему обещал провести
хоть золото, ладан и смирну
они потеряли в пути
их руки и щеки белели
луне равнодушной в ответ...
шли трое по темной алее
из черного мира - на Свет
(с)
ms_destiny
шли трое по темной аллее
лишь кошкам и Богу видны
их лица казались бледнее
под пристальным взглядом луны
поклажу несли за плечами
добычу, а может улов
молчали, молчали, молчали -
как будто бежали от слов
шли, будто бы зная дорогу
по множеству тайных примет
вот там - за пригорком, по логу -
и ближе на тысячу лет
смотрели не влево, не вправо
а только на небо и за
вдали города и заставы
светились как волчьи глаза
над ними как флаг развевался
созвездий мерцающий пар
и каждый из них назывался
Гаспар, Мельхиор, Балтасар
годами не ели, не спали
брели, не сминая травы
и млечную книгу читали
на тайных наречьях волхвы
на лицах их трескалась кожа
от странной жары в январе
и ждал их не царь, не вельможа -
Младенец на скотном дворе
архангел тропою надмирной
к Нему обещал провести
хоть золото, ладан и смирну
они потеряли в пути
их руки и щеки белели
луне равнодушной в ответ...
шли трое по темной алее
из черного мира - на Свет
(с)
ms_destiny
Когда декабрь возьмёт меня к себе,
посадит на колено, успокоит,
малютка-ангел на своей трубе
сыграет что-то давнее, простое...
И тот мотив, без боли и без слёз,
во мне откроет потайную дверцу,
и ты легко пройдёшь её насквозь,
и выйдешь из меня в районе сердца.
Твои следы внутри присыплет снег,
и кто-то сверху, потрясая ситом,
прищурится и скажет: «Как у всех…
Ну, вот и славно, вот уже забыто».
А ты стоишь под фонарём в такой
дурацкой шапке - умереть от смеха!
И я машу, машу тебе рукой…
Но ты меня не видишь из-за снега.
(с)
pristalnaya
посадит на колено, успокоит,
малютка-ангел на своей трубе
сыграет что-то давнее, простое...
И тот мотив, без боли и без слёз,
во мне откроет потайную дверцу,
и ты легко пройдёшь её насквозь,
и выйдешь из меня в районе сердца.
Твои следы внутри присыплет снег,
и кто-то сверху, потрясая ситом,
прищурится и скажет: «Как у всех…
Ну, вот и славно, вот уже забыто».
А ты стоишь под фонарём в такой
дурацкой шапке - умереть от смеха!
И я машу, машу тебе рукой…
Но ты меня не видишь из-за снега.
(с)
pristalnaya
Как известно, вся наша жизнь протекает согласно основному закону Мерфи (Если какая-либо неприятность может произойти, она обязательно произойдет), а также согласно дополнению Маха (Если какая-либо неприятность ну никак не может произойти, она все равно произойдет)
(с)
Даня Шеповалов
"Законы Мерфи для Quake "
(с)
Даня Шеповалов
"Законы Мерфи для Quake "
Распадаюсь на части потоками слов,
кто-то сверху свой кубик вперед перебросил
Распадаюсь...причины не видно следов,
в настроенье вплетается осень.
В настроенье вплетается зыбкость,
неожиданно-точно но нервам игла.
В совпаденье случайно закралась ошибка,
в чуждо-новом звучанье ложатся слова.
В этом вечере вьется вопрос,
в этом вечере вьется неточность.
Разговора нежданная ломкость
будто тянет меня под откос.
кто-то сверху свой кубик вперед перебросил
Распадаюсь...причины не видно следов,
в настроенье вплетается осень.
В настроенье вплетается зыбкость,
неожиданно-точно но нервам игла.
В совпаденье случайно закралась ошибка,
в чуждо-новом звучанье ложатся слова.
В этом вечере вьется вопрос,
в этом вечере вьется неточность.
Разговора нежданная ломкость
будто тянет меня под откос.
В иные дни одиночество ощущается так остро, что им можно нарезать время на кусочки.
Тогда мне кажется, что я заперта внутри себя и смотрю наружу сквозь лобовое стекло. Дворники не работают, и всё засыпает снегом.
Зимой воспоминания прозрачные и ломкие, как ледяная кромка. Я аккуратно вынимаю их из памяти, чтобы не повредить жизненно важные центры. Но это ничего не меняет. В слове «вечность» каждый раз недостаёт одной буквы.
Когда срок аренды закончится, нас попросят освободить эту жизнь.
И когда мы все уйдём, кто проверит, выключен ли утюг, закрыты ли форточки…
Каждый раз, подходя к зеркалу, я надеюсь увидеть глаза, из которых смотрит на мир кто-то лучший.
(Елена Касьян)
Тогда мне кажется, что я заперта внутри себя и смотрю наружу сквозь лобовое стекло. Дворники не работают, и всё засыпает снегом.
Зимой воспоминания прозрачные и ломкие, как ледяная кромка. Я аккуратно вынимаю их из памяти, чтобы не повредить жизненно важные центры. Но это ничего не меняет. В слове «вечность» каждый раз недостаёт одной буквы.
Когда срок аренды закончится, нас попросят освободить эту жизнь.
И когда мы все уйдём, кто проверит, выключен ли утюг, закрыты ли форточки…
Каждый раз, подходя к зеркалу, я надеюсь увидеть глаза, из которых смотрит на мир кто-то лучший.
(Елена Касьян)
- Доверять вообще никому не стоит, - менторским тоном заметил он. - И не потому, что все человечество озабочено тем, как бы тебя провести, а потому, что человеческие поступки далеко не всегда соответствуют твоим ожиданиям - вот и все.
(Макс Фрай. Наследство для Лонли-Локли)
(Макс Фрай. Наследство для Лонли-Локли)
Как может нормальный человек с чувством юмора всерьез захотеть замуж – не понимаю!
(Макс Фрай. Джуба Чебобарго и другие милые люди)
(Макс Фрай. Джуба Чебобарго и другие милые люди)