Едут две дочери – неустроенная, взбалмошная Светлана и устроенная, крепкая Наталья, ее гражданский муж Саша и я рядом. Едем на Сашиной машине, Саша по-хозяйски ворчит, разворачиваясь на предновогоднем снегу, оставляя две полосы и быструю метель вокруг золотых фар – для соседей, случайно провожающих нас. «Вы бы подольше копались, мы бы вообще ночью поехали».

«А мы борщ ели! Хочешь, Саша, борща?» - Нина Ивановна, бодро, задорно и весело с заднего сиденья, как с детского стульчика, крутя головой по сторонам, по окнам, за которыми – дорога, зима, фонари и дома всеми зажженными окнами, как цифрами на табло вокзалов – для уезжающих, для приезжающих.

«Не хочу я вашего борща». – Саша, баловано, играя в особую, скрытую от других игру с тещей, продолжая давний разговор, давние отношения, спорящие, деловитые, но добрые.

«А хороший борщец! С чесночком! Правда, Катя?»

А Светлана молчит, провожая мечтательно фонари, я знаю, о ком она думает – о том молодом пареньке с вахты, жизнь у нее началась, что ей борщ – его понимаем только мы с Ниной Ивановной, я вспоминаю золотые круги на красном и зимний, крестьянский запах.

Наталья тоже молчит, но как купчиха, Саша ждет ее слова, рассеянно, по-семейному пререкаясь с Ниной Ивановной, и уже на подъезде Наталья поворачивает к нему гордую голову в дорогой шапке с помпонами, с какими-то особыми бубенцами и колокольцами: «Мясо сразу закупать будем?» Саша хмуро смотрит вперед, крепко держит руль: «Не знаю». Но им все понятно.

Приехали и сразу – на входе – новогодние елки, в шарах, без шаров, в огнях, без огней, зеленые, как ирландский мох, есть серебряные, будто в инее. Олени, гномы, Деды Морозы и странные феи, изящные, в парче и в чем-то праздничном и блестящем, свисающие с потолка. И я подумала, что в жизни так много радостей, и в борще, и в елках, и даже вспомнила ту быструю метель под золотыми фарами, с которой отъехали.

Пошли в Ашан, впереди Наталья в шапке с бубенцами, за ней – гражданский муж Саша, сняв свою шапку, как в церкви, расстегнув дубленку, полы теперь по-боярски распахнуты, идет за ней чуть согнувшись, как пес, но пес добровольный и гордый. Катит тележку. Идут закупать товар.

За ними – мы. Светлана – отрешенная, как рыба, Нина Ивановна – вдруг по-детски хитренькая, мне хочется поцеловать ее в сморщенную, но чистую, как у монашенки, щеку. Я беру ее под руку, она улыбается, она меня тоже любит и говорит: «Когда вы уже, девчонки, устроитесь, сорок лет, женский возраст…» И кивает на них, впереди идущих мимо высоких, изобильных полок. «Пусть и гражданский, а – свой».

Ведет Наталья, вдруг останавливается, мы тоже за ней останавливаемся, стоим группой, озабоченно изучаем состав, срок годности, цену, читаем вдумчиво, как документ, как что-то важное, и мне нравится, что на этом важном, например, на бутылке подсолнечного масла, подбоченясь стоит красавица с косой и с кувшином, а за ней – подсолнухи у плетня, а за ним – солнце.

Консервированный горошек, купили шесть банок, но это – не просто горошек, это будет тот волшебный салат, у которого запах двенадцати часов новогодней ночи и шампанского, который ест Президент в телевизоре и весь российский народ, гуляющий по Ашану, по своей сельской ярмарке.

Мясо закупили все сразу, долго о чем-то спорили, Наталья громко внушала Нине Ивановне: «Мама, не надо!», а Нина Ивановна по-детски обрадовалась, когда нашла подходящие кремы для рук: «Дачница» и «Василиса». «Нам со Светланкой надолго хватит». Светлана купила новогоднюю маску – блестящую, лиловатую, цвета космического луча, это – для молодого парнишки с вахты, пусть сойдет с ума!

Я видела невысокого, пожилого мужчину, он выбрал себе православный настенный календарь с изображением святого угодника и понес его – в дом, для своей души.

Я купила народный календарь, какие любила моя бабушка. На каждый день – своя мысль, свой рассказ, на один день – про первую женщину-офицера в России, на другой – стихотворение, зимняя примета или притча...