В июне была Америка. Я привозила сумку американских книг, выкладывала их стопкой на круглый бабушкин стол, покрытый плюшевой скатертью, бабушка с сомнением и гордостью перебирала их: «На английском! Ты что же, все лето снова учиться будешь?» Нет, бабушка, все лето я буду полоть и поливать наши грядки, наблюдая, как пухнет и пыжится суетливый, тщеславный горошек, как лук пускает смелые стрелы, а синими, нежными вечерами, надев свои драные шорты, взяв сумку-нищенку с книгами, я буду гулять по длинным, широким улицам, мечтать, присаживаться на скамейку под очередным тополем и читать.

В те четырнадцать лет я плакала от любви ко всем, кто жил в моих книгах и всегда был рядом, я с ними дружила, но знала, что мы не встретимся. Во-первых, Холден Колфилд, наверное, первая моя любовь, я все тогда думала, что если бы мы увиделись, я бы сказала ему, что мы точно – брат и сестра. Я не знала, как мне правильно любить чету Дайверов, а с Хемингуэем было проще – я просто любила Париж и знала дом, в котором он жил со своей прекрасной женой с высокими скулами – это бывшая редакция, там работал когда-то мой дедушка.

А ночами я слушала джаз – лежала на большой железной кровати, жаркая ночь, полная прилетевших с того, с Нового Света, цикад, волновалась за окном, а я, обессилевшая от книг, выключала свет и включала радио. Была передача, кажется, Jazz Land, мудрый, бородатый голос со всей понятной мне безнадежной любовью рассказывал про судьбы американских рабов, переполненных жизнью, надеждой и мощным трепещущим голосом. Их, преданных, проданных, рожденных в семье преступников, выброшенных на улицы Нового Орлеана, несли воды Миссисипи, как несли они беглого негра Джима, и все это, воды Миссисипи, улицы Нового Орлеана, прекрасные рабыни и саксофоны, уже мне снилось под темные, черные, великолепные стоны: summertime, and the living is easy.