Но ненадолго, потом снова тянуло в бабушкин двор. Приехать в полдень, в понедельник, бабушка в белой косынке уже встречает меня на огороде, строгий, завершенный профиль, ясный взгляд, даже сейчас портреты Толстого напоминают мне ее лицо. «Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь. Кто это сказал, Катя?»

В июне окучивали картошку. Зеленые кустики из молодой земли, старая тяпка из нашей сарайки, пахнущая темной, древней глиной, все остальное для меня пропадало. Я видела только землю и зелень, близкую, необходимую, потом вдруг выпрямлялась, смотрела в небо – то голубое, то немного сизое, шепчущее о дожде, и спрашивала: «Для чего мне жизнь, что я должна найти?»

Было беспокойно, томительно, но хорошо, а когда из земли, из зелени, появлялся вдруг голос в воздухе: «Бабушке помогать приехала?», я становилась совсем счастливой.

Да, я к бабушке, да, я помогать! Да, окучивать нужную всем картошку, без которой все столы нашего дома – не столы, вечер – не вечер, ужин – не ужин. Одна из соседок, как всегда, с тазом, долго стояла возле огорода, говорила о том, что картошка в этом году будет крупная, а в том – была мелкая, что у Сидоркиных плохо взошла, а у Матюниных – хорошо, но уже жуком поедена, спрашивала, как мама, как папа, как вообще живут люди на свете, а я с новыми силами рыхлила землю и издали видела любимую белую косынку – бабушка, еле скрывая гордость, хмурила брови: «Катя! Ты кусты не пропускай!» «Да она не пропускает, вы поглядите, как старается, молодец! А у Матюниных Сережка…» Обреченный взмах руки, и над довольной заботой, гордой землей несся рассказ о Матюнинском Сережке, который рыхлить не хочет, работать не хочет, учиться не хочет. «Ему бы Толстого дать почитать», – с сочувствием думала я, и уже мечтала о вечере: как помоюсь над тазом и, напившись с довольной бабушкой чаю со смородиновым листом, пойду читать то, что везла сюда с самого утра – воспоминания дочери Льва Толстого об отце и о Ясной Поляне. И мне казалось, что она вспоминает о чем-то, что рядом с нашим поселком, где все похоже на нашу жизнь.