Она – маленькая, полноватая, с самой юности пусть добротно, но отяжелевшая: немодные бедра, недлинные ноги, единственная радость – васильковый взгляд да пышная, как земля под паром, грудь, всего раз прижатая к чужому мужику под Птицу счастья в ресторане «Урожай»... И даже толстой косы для нужного образа у нее не было.

Он – поджарый, стройный, белозубый балагур с пышным чубом. «И чешется, и чешется, с утра встану, а он уже чуб чешет, и все морду кремами мажет», - зло язвила гостившая тетка, и, дразнясь, не жалея втянутых щек, лупила себя по лицу: «Тьфу! А еще мужик».

Мужик... Еще какой. Красивые институтские женщины обвивали длинными руками его плечи и дарили гвоздики – мужские, строгие цветы. По государственным праздникам гостиная напоминала похоронный зал, она меняла в вазах воду и возвращалась к своим поневам, косоворткам, туескам и к вышиванию повойников. Или пела новую песню о том, как девки сеяли ячмень, не слушая, как муж ее кричит с порога: «Я пошел, Муренка!»

Муренка, методист фольклорного коллектива «Сеем!», не волновалась, куда же пошел ее муж. А куда? На хоккей, на стадион, на пробежку, на рыбалку, на речку, к затухающему костерку: «я только тебя люблю, чего бы вдруг не случилось».

Она очень долго в это заклинание верила, пока не почуяла, как в доме уж очень резко запахло этим не дотлевшим костерком из студенческой ночи. То же желание убить бревном или уйти через сосновый бор. Будто холодный песок под ногами поплыл. Жутко.

Сначала она от себя отмахивалась: да что может быть нового? Все те же длинные змеи, похоронные гвоздики, все мужики одинаковы, седина в голову – бес в ребро… А потом поняла – не в ребро. Глубже, плотнее, в темную нору забрался бес, в самые дальние воды заплыл. Взгляд не виноватый, а тоскливый; возвращается в дом не под веселым шкодливым хмельком да с розой в целлофане, а с тяжелой, неутоленной думой. И сбегает не резвым козликом под «пошел, Муренка!», а диким волком, брызгая страстной пеной.

Страсть! Вот она какая, страсть… То, что они любить друг друга будут вечно, когда березой и тополем станут, или в две быстрых реки обратятся, как поется в фольклорной песне – в этом она не сомневалась. Но если она хорошо понимала, как радостно можно вдвоем помереть, то, как теперь им вместе жить – она не знала.

«Мой муж. С другой. А я его жена. А спим давно по разным диванам. Но я жена? Правильно, жена. Но не любовница же, а жена… Именно! Вечная! Единственная. Вот тополем станет – сам поймет. Но грязь вся эта и ложь… А зачем ложь? Не надо лжи!»

И раз, дождавшись его после полуночи, вышла к нему на кухню - босая, как-то откровенно простоволосая, тяжелая, в ситцевой сорочке, с васильковыми-васильковыми глазами и с чистой покорностью в лице. Он зашевелился, взглянуть не осмелился, весь тоже тяжелый, покорный, как пес на цепи. Так и сидели они друг против друга, долго сидели. Потом она встала, открыла кухонный шкаф, придержала сломанную дверцу, достала коньяк, рюмки… А он все ждал, как у хирурга на приеме. Молча выпили, и тут она сказала: «Ну что. Веди. Чего по углам прятаться?»

Он как-то весь прозрел, даже про стыд свой и ужас забыл, тупо на нее уставился: «Куда вести?» «Сюда, в дом. В гости. Познакомимся. А что? Я тебе не любовница давно. Она у тебя все равно есть, кому и зачем врать, что делать, это жизнь. А может, и подружимся. Песням фольклорным ее научу… Все, я спать. Мясо в холодильник убери, разморозилось».

Он долго пил коньяк, ничего до утра не понимал, а потом вдруг понял, как он счастлив. Счастливее всех возможных мужчин, кому такое сейчас дается – мудрая, добрая, родная жена и страстная, чернявая Алина – молодая, брыкастая, сам дьявол цыганский!

Алина долго упиралась, идти не хотелось, лучше бы эта женщина вообще исчезла и не мешала ей, Алине, выходить замуж, но он настоял: «Моя жена – работник культуры, у нее свободное мышление, человек совершенно без предрассудков. Познакомитесь. Она тебя фольклору научит».

Фольклор Алине не понравился, раздражала культурная чванливость – жена разложила недавно вышитый фартук, назвала его запоной, все хвасталась кроем покосных рубах Ярославской губернии и очень напоминала Алине двоюродную тетку – музейного работника, злившую своими поднятыми и выщипанными бровками: «Как можно этого не знать!»

Он сидел, как кот на масленице - счастливый, глупый, радостно хмелея от союза двух женщин – союза имени Его.

В эту же ночь он отбил себе ладонь об Алинину скулу на ее же подушке. «Мне теперь кажется, что твоя толстая баба за нами наблюдает». Они потом в слезах помирились, но чернявое очарование Алины вдруг начало стираться, таять, а рядом было столько разрешенных женщин, и всегда - мудрая жена, да еще его поджарость и чуб – он и в шестьдесят лет чесал его и чесал.

Жене Алина тоже не понравилась - уж очень неотесанная. А вот Настя – понравилась. И Насте, музыкальному работнику по душе пришлась его фольклорная жена без предрассудков. Они даже вместе вытянули пару песен о женской доле, но долго этого странного союза Настя, девушка чуткая и тонкая, вытягивать не могла.

А время шло. Все, что было, проходило: красивых женщин почему-то становилось меньше, он починил сломанную дверцу кухонного шкафа, случайно увидел и купил две новых симпатичных рюмки для разговоров под вечерний коньячок.

Он все реже ходил на рыбалку, она все чаще пела свои песни: про то, как будут вечно шуметь два дерева – береза с тополем, и как сольются две шумных речки, и потекут-потекут мимо соснового бора, мимо остывшего песка, мимо затухающего костерка.