Моя осень.
5676
13
КиттиКэт
guru
Всем - счастливой осени, говорят, в Новосибирске она уже наступила, в Москве - все еще мечется. Ну ничего) Жизнь-то идет.
Предлагаю в этой теме писать про свою осень, хотела в недельку, но пляж даже для Москвы уже - не то.
***
У моей бабушки был синий плащ, приобретенный в молодости, во Франции, он висел в шифонерном сумраке, как в театральной гримерной. Когда я, облачившись в кружевную накидку для подушки, играя в актрису, распахивала темную дверь шифоньера и гляделась в глубину выплывающего зеркала, гадая – «Красива ли?», то боком, боком, синим рукавом на меня сурово надвигался болоньевый плащ, такой грозный – когда висящий, такой смиренный и изящный – когда на бабушке.
Про шифоньер и плащ, приобретенный в молодости, – все правда, про Францию я сама придумала, потому что когда моя бабушка в темных сдержанных туфлях, с единственной на всю жизнь коричневой сумкой, как будто иметь запасную, самозваную – неприлично, когда бабушка в туфлях, с сумкой и в синем плаще вела меня по сибирскому поселку за руку в магазин Заготзерно, я вспоминала Париж, о котором не знала ничего, кроме рисунка на конверте папиной пластинки – песни Эдит Пиаф.
На рисунке была осень: листья, скамейка, высоковольтная вышка, почти такая же, как у нас на горизонте, только грустно склоненная. На рисунке была маленькая женщина со спины, вечно идущая до грустной вышки в синем бабушкином плаще по сумрачному парижскому вечеру.
Бабушкин синий плащ был для такого вечера, единственного в году, который – словно граница между юной и нежной осенью, когда двадцать градусов в полдень и легкое платье в театр, и между волшебным осенним холодом, когда дело – к кельтскому Самайну или к русскому Покрову, когда уже снег, дым из печи, и, говорят, все овцы загнаны в хлев.
Я поэтому купила этот плащ, синенький, с сиротским воротничком, на какой-то негреющей подкладке из клеенки, чтобы проводить мою парижскую осень – звенящую, пасмурную и удивительно ясную, в которой свет – не от сизого, серебряного неба, а от теплой, нежной листвы, от ранних фонарей, которые превращают московский осенний день в вечерний Париж или в другой неведомый город или театр со счастливыми и плачущими куклами.
И я там тоже есть – с отложным воротничком, который был у Эдит Пиаф в Париже, в волшебном тридцатом году.
Предлагаю в этой теме писать про свою осень, хотела в недельку, но пляж даже для Москвы уже - не то.
***
У моей бабушки был синий плащ, приобретенный в молодости, во Франции, он висел в шифонерном сумраке, как в театральной гримерной. Когда я, облачившись в кружевную накидку для подушки, играя в актрису, распахивала темную дверь шифоньера и гляделась в глубину выплывающего зеркала, гадая – «Красива ли?», то боком, боком, синим рукавом на меня сурово надвигался болоньевый плащ, такой грозный – когда висящий, такой смиренный и изящный – когда на бабушке.
Про шифоньер и плащ, приобретенный в молодости, – все правда, про Францию я сама придумала, потому что когда моя бабушка в темных сдержанных туфлях, с единственной на всю жизнь коричневой сумкой, как будто иметь запасную, самозваную – неприлично, когда бабушка в туфлях, с сумкой и в синем плаще вела меня по сибирскому поселку за руку в магазин Заготзерно, я вспоминала Париж, о котором не знала ничего, кроме рисунка на конверте папиной пластинки – песни Эдит Пиаф.
На рисунке была осень: листья, скамейка, высоковольтная вышка, почти такая же, как у нас на горизонте, только грустно склоненная. На рисунке была маленькая женщина со спины, вечно идущая до грустной вышки в синем бабушкином плаще по сумрачному парижскому вечеру.
Бабушкин синий плащ был для такого вечера, единственного в году, который – словно граница между юной и нежной осенью, когда двадцать градусов в полдень и легкое платье в театр, и между волшебным осенним холодом, когда дело – к кельтскому Самайну или к русскому Покрову, когда уже снег, дым из печи, и, говорят, все овцы загнаны в хлев.
Я поэтому купила этот плащ, синенький, с сиротским воротничком, на какой-то негреющей подкладке из клеенки, чтобы проводить мою парижскую осень – звенящую, пасмурную и удивительно ясную, в которой свет – не от сизого, серебряного неба, а от теплой, нежной листвы, от ранних фонарей, которые превращают московский осенний день в вечерний Париж или в другой неведомый город или театр со счастливыми и плачущими куклами.
И я там тоже есть – с отложным воротничком, который был у Эдит Пиаф в Париже, в волшебном тридцатом году.
Давайте говорить про осень!
Не успела сегодня проснуться и думала, хотя это было даже не думой, а радостью: "От чего столько счастья?"
Потом поняла, уже проснувшаяся, с врученным, в возвращенным мне даром мысли: "Это из-за желтого". В субботу ко мне приходили гости, знакомый батюшка, знаете, что он мне сказал? "Человек не должен бояться сойти с ума. Страшно сойти с совести".
И я теперь ничего не боюсь, только радуюсь! Да, это из-за желтого! Из-за того, что выглянешь в окно, а там - холмы желтизны вдоль горизонта под ватными туманами - старыми одеялами. Будто возвращаешься домой, к своим холстам, к своему книжному шкафу. Осенью кажется, что вся твоя комната наполнена удивительным - какими-то забытыми, чудесными игрушками от старых мастеров, каждой чашке осенью радуешься. Просто надо в сумерках поставить чашку под лампу, залить залотым светом, таким же, как от фонаря - и вот тебе сказка.
Что вы читаете? Я сейчас буду "Город Солнца" Туве Янссон.
А пекли ли вы шарлотку?
Я пекла.
Не успела сегодня проснуться и думала, хотя это было даже не думой, а радостью: "От чего столько счастья?"
Потом поняла, уже проснувшаяся, с врученным, в возвращенным мне даром мысли: "Это из-за желтого". В субботу ко мне приходили гости, знакомый батюшка, знаете, что он мне сказал? "Человек не должен бояться сойти с ума. Страшно сойти с совести".
И я теперь ничего не боюсь, только радуюсь! Да, это из-за желтого! Из-за того, что выглянешь в окно, а там - холмы желтизны вдоль горизонта под ватными туманами - старыми одеялами. Будто возвращаешься домой, к своим холстам, к своему книжному шкафу. Осенью кажется, что вся твоя комната наполнена удивительным - какими-то забытыми, чудесными игрушками от старых мастеров, каждой чашке осенью радуешься. Просто надо в сумерках поставить чашку под лампу, залить залотым светом, таким же, как от фонаря - и вот тебе сказка.
Что вы читаете? Я сейчас буду "Город Солнца" Туве Янссон.
А пекли ли вы шарлотку?
Я пекла.
Всем осеннего утра или вечера, думаю, оба времени хороши)
Спасибо всем, кто читает мою осень, было бы здорово, если бы кто-то писал и свою) Ну, еще не зима, подождем. А хорошо, что еще не зима - не будем торопиться, каждый день же - чудесен.
Середина октября - время волшебное, более волшебное, чем День всех святых. И все же - пора готовиться к тыквам, не надо ничего плохого про них думать, нет там никакой нечисти - одна чистота и сказочная радость.
С серединой осени вас!
***
В шифоньере, в нижнем ящике с дном из фанерной досточки, которая все время неверно, по-стариковски проваливалась, бабушка хранила старые наволочки и простыни – ситцевые, чистые, латаные.
Когда в бабушкин огород приходил октябрь, быстро, споро куда-то унося еще вчера зеленую траву, листву, тыквы и даже нежные, светящиеся яблоки, когда приходил октябрь, трудолюбивый, как монах, бабушка доставала из нижнего ящика старую наволочку, рассматривала ее на свет вдруг обнаженного окна с ясным небом, с белой тюлевой занавеской, чистой и хрупкой, как паутина в лесу, и говорила: «На три мешочка хватит».
Мешочки она шила тем же вечером, под вечерней, золотой лампой, под радио с далекой песней от такой же женщины, как моя бабушка – она сидит в дальнем городе, тоже при лампе, но с длинными темными косами и поет: «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы». А у бабушки моей кос не было – только скромные пряди по плечи. Запрещенная для меня игла, загадочная и мощная, как из яйца, которое – в утке, которая – в зайце, и все они – из волшебного сундука. Катушка белых ниток, мучительно желанная мне, неумелой, стежки, стежки, растущие, как ботва на огороде, и темно-синее окно, полное отсветов от других окон, фар, фонарей. Запах ужина и огня из кухни и трудолюбивая, как октябрь, бабушка.
Мешочки выходили полосатые: полоска широкая, светло-лилового таинственного цвета. Потом полоска узкая, белая, и снова – широкая, сероватая, не подверженная ни времени, ни выцветанию. Мешочки шились из давно хранимой, старой наволочки, на которой еще спала бабушкина мама, моя прабабушка, никогда мною не виденная: в длинной юбке, в черном платке, с темными косами, как у той женщины с песней. Она пришла к нам в жизнь из тех миров, где есть белая церковь, прялка, вышитый рушник, хранимый в коричневом чемодане, на дне, покрытым листком газеты «Известия».
Бабушка обметывала все края и вышивала по широкой серой полоске слово укроп. Или петрушка, или чистотел, и все засушенные травы в это засыпающее время, освященное предзимним бытом, дымом, тыквенной ботвой, пересыпались в мешочки из старчески-чистых наволочек, но были и зеленые травы. Сильная осока, пучки петрушки, яркие, влажные от серого предноябрьского тумана, полного всех нужных сейчас запах – прелых яблок, мощных тыкв из сказок про Золушку, про английских пилигримов, про кельтов и дома с горящей свечой в ночном окне.
А через две грядки, черным сном спящие под соломенной россыпью ботвы, на краю огорода, у ржавой железной проволоки – примула, последняя, вспыхнувшая желтым, на таком изумрудном стебле, каким не бывать ему ни в июне, ни в августе.
Спасибо всем, кто читает мою осень, было бы здорово, если бы кто-то писал и свою) Ну, еще не зима, подождем. А хорошо, что еще не зима - не будем торопиться, каждый день же - чудесен.
Середина октября - время волшебное, более волшебное, чем День всех святых. И все же - пора готовиться к тыквам, не надо ничего плохого про них думать, нет там никакой нечисти - одна чистота и сказочная радость.
С серединой осени вас!
***
В шифоньере, в нижнем ящике с дном из фанерной досточки, которая все время неверно, по-стариковски проваливалась, бабушка хранила старые наволочки и простыни – ситцевые, чистые, латаные.
Когда в бабушкин огород приходил октябрь, быстро, споро куда-то унося еще вчера зеленую траву, листву, тыквы и даже нежные, светящиеся яблоки, когда приходил октябрь, трудолюбивый, как монах, бабушка доставала из нижнего ящика старую наволочку, рассматривала ее на свет вдруг обнаженного окна с ясным небом, с белой тюлевой занавеской, чистой и хрупкой, как паутина в лесу, и говорила: «На три мешочка хватит».
Мешочки она шила тем же вечером, под вечерней, золотой лампой, под радио с далекой песней от такой же женщины, как моя бабушка – она сидит в дальнем городе, тоже при лампе, но с длинными темными косами и поет: «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы». А у бабушки моей кос не было – только скромные пряди по плечи. Запрещенная для меня игла, загадочная и мощная, как из яйца, которое – в утке, которая – в зайце, и все они – из волшебного сундука. Катушка белых ниток, мучительно желанная мне, неумелой, стежки, стежки, растущие, как ботва на огороде, и темно-синее окно, полное отсветов от других окон, фар, фонарей. Запах ужина и огня из кухни и трудолюбивая, как октябрь, бабушка.
Мешочки выходили полосатые: полоска широкая, светло-лилового таинственного цвета. Потом полоска узкая, белая, и снова – широкая, сероватая, не подверженная ни времени, ни выцветанию. Мешочки шились из давно хранимой, старой наволочки, на которой еще спала бабушкина мама, моя прабабушка, никогда мною не виденная: в длинной юбке, в черном платке, с темными косами, как у той женщины с песней. Она пришла к нам в жизнь из тех миров, где есть белая церковь, прялка, вышитый рушник, хранимый в коричневом чемодане, на дне, покрытым листком газеты «Известия».
Бабушка обметывала все края и вышивала по широкой серой полоске слово укроп. Или петрушка, или чистотел, и все засушенные травы в это засыпающее время, освященное предзимним бытом, дымом, тыквенной ботвой, пересыпались в мешочки из старчески-чистых наволочек, но были и зеленые травы. Сильная осока, пучки петрушки, яркие, влажные от серого предноябрьского тумана, полного всех нужных сейчас запах – прелых яблок, мощных тыкв из сказок про Золушку, про английских пилигримов, про кельтов и дома с горящей свечой в ночном окне.
А через две грядки, черным сном спящие под соломенной россыпью ботвы, на краю огорода, у ржавой железной проволоки – примула, последняя, вспыхнувшая желтым, на таком изумрудном стебле, каким не бывать ему ни в июне, ни в августе.
Осень - мое любимое время года. В этом году она прекрасна, но я смотрю на нее как бы из окна, потому что год что ли такой беспокойный, всякие дела и заботы ведут меня параллельно этим краскам.
Обычно осенью я спокойна и деловита, а нынче беспокойна, суматошна и пью впечатления взахлеб, не успевая их даже посмаковать.
Обычно осенью я спокойна и деловита, а нынче беспокойна, суматошна и пью впечатления взахлеб, не успевая их даже посмаковать.
Обычно осенью я спокойна и деловита, а нынче беспокойна, суматошна и пью впечатления взахлеб, не успевая их даже посмаковать.Я вас очень хорошо понимаю)
Я тоже беспокойна, я, если уж честно, всегда беспокойна, но заставляю себя замереть, прошу мир замереть, ищу дверь и вхожу, и живу.
Осень я раскладываю на части, и каждой - свое место. Сегодня думала о том, что кто-то где-то, в небольшом доме, возле очага режет тыкву над кастрюлей. Женщина средних лет в белом чепце и в длинной зеленой юбке готовит ужин, а на дубовом некрашеном столе разложены яблоки, пучки сушеной полыни и стебли спаржи. Замерла с полотенцем и смотрит на кого-то, вошедшего в вязанкой хвороста с первых холодов в ее дверь. И смеется.
Это я! Только все дело было по другому.
Я порезала тыкву кусочками, пожарила лук и чеснок, туда же тыкву, потом залила бульоном, проварила, взбила блендером и добавила сливок. Бульону перелила, но все равно получилось вкусно.
На столе были разложены брынза, кабачковая икра и квашеная капуста.
И смеялась, да, на вошедшего с морозов с лампочками для дома.
Главное, я думаю здесь - радость момента.
Я порезала тыкву кусочками, пожарила лук и чеснок, туда же тыкву, потом залила бульоном, проварила, взбила блендером и добавила сливок. Бульону перелила, но все равно получилось вкусно.
На столе были разложены брынза, кабачковая икра и квашеная капуста.
И смеялась, да, на вошедшего с морозов с лампочками для дома.
Главное, я думаю здесь - радость момента.
Смотрите, как изменилась осень, помните ее, молодую и летнюю? А сейчас ее не узнать, скоро совсем побелеет, и будет с нами зима.
Берегите себя. Заварите чашку теплого чая, устройтесь поудобнее и читайте про первый снег.
***
Первый снег похож на подарок, на старую открытку с Новым годом, вдруг найденную под вечер, после скучного плоского полудня с пустым окном. Долго не включали лампу, словно забыли, что под зеленым абажуром с паутиной трещин от времени хранится вечернее золото.
Открыли зачем-то шкаф – убрать наконец-то вещи, и вдруг наступает вечер, и на верхней полке, там, где детские книги и медведь в клетчатом платье, давно привезенный папой из ГДР, увидели ту открытку. Голубой квадрат картона, по нему кусочками ваты – сугробы. Треугольник красного бархата – грудь снегиря, и каким-то серебряным песком на клеевой основе – слова: С Новым годом! В каком году мы эту открытку клеили, какого счастья мы тогда ждали?
Серебряный песок и вата – это еще не снег, и октябрьский белый иней – это еще не снег, но это уже подарок, как тот, что приходит рано, не ко времени из дальних городов, посланный беспокойной тетей, как почтовый голубь: «А вдруг не получат к тридцать первому декабря? Уж лучше заранее».
И где-то в конце ноября папа приходит домой с белыми от стылой влажности усами и говорит: «От тети Ларисы получил сегодня». Первый новогодний ящик, фанерный, заколоченный гвоздями, и с каждым вырванным клещами гвоздем – все ближе чудо, и первое, что видим – снова открытку, но не доморощенную, с ватным снегом, а типографскую, крепкую, купленную в почтовом отделении дальневосточного города, где уже давно зима да мороз. Тетина открытка с Дальнего Востока – тройка с бубенцами, с разноцветным санями, с лихим Дедом Морозом в голубом, прекрасном и богатом одеянии, и открытку эту можно рассматривать до февраля.
Первый снег октября – это первые рукавицы, первый пар из чая в пластиковом стаканчике, купленный на холоде, в киоске с пирогами, и никогда чай не бывает таким сладким, как в конце октября, когда все осеннее – все последнее: яркое, терпкое, сладкое. Рябина и редкая ягода на кусте боярышника, потерявшего все – и плоды, и листья, но тайно светящая алым глазом из черных сплетенных веток под первым снегом.
Берегите себя. Заварите чашку теплого чая, устройтесь поудобнее и читайте про первый снег.
***
Первый снег похож на подарок, на старую открытку с Новым годом, вдруг найденную под вечер, после скучного плоского полудня с пустым окном. Долго не включали лампу, словно забыли, что под зеленым абажуром с паутиной трещин от времени хранится вечернее золото.
Открыли зачем-то шкаф – убрать наконец-то вещи, и вдруг наступает вечер, и на верхней полке, там, где детские книги и медведь в клетчатом платье, давно привезенный папой из ГДР, увидели ту открытку. Голубой квадрат картона, по нему кусочками ваты – сугробы. Треугольник красного бархата – грудь снегиря, и каким-то серебряным песком на клеевой основе – слова: С Новым годом! В каком году мы эту открытку клеили, какого счастья мы тогда ждали?
Серебряный песок и вата – это еще не снег, и октябрьский белый иней – это еще не снег, но это уже подарок, как тот, что приходит рано, не ко времени из дальних городов, посланный беспокойной тетей, как почтовый голубь: «А вдруг не получат к тридцать первому декабря? Уж лучше заранее».
И где-то в конце ноября папа приходит домой с белыми от стылой влажности усами и говорит: «От тети Ларисы получил сегодня». Первый новогодний ящик, фанерный, заколоченный гвоздями, и с каждым вырванным клещами гвоздем – все ближе чудо, и первое, что видим – снова открытку, но не доморощенную, с ватным снегом, а типографскую, крепкую, купленную в почтовом отделении дальневосточного города, где уже давно зима да мороз. Тетина открытка с Дальнего Востока – тройка с бубенцами, с разноцветным санями, с лихим Дедом Морозом в голубом, прекрасном и богатом одеянии, и открытку эту можно рассматривать до февраля.
Первый снег октября – это первые рукавицы, первый пар из чая в пластиковом стаканчике, купленный на холоде, в киоске с пирогами, и никогда чай не бывает таким сладким, как в конце октября, когда все осеннее – все последнее: яркое, терпкое, сладкое. Рябина и редкая ягода на кусте боярышника, потерявшего все – и плоды, и листья, но тайно светящая алым глазом из черных сплетенных веток под первым снегом.
Сейчас читают
Цифры красивые. Год 2011. Часть 5. NF. НФ.
181437
1000
Ночной Дозор
184331
1668
Виртуальное впечатление.
51094
465
Показать спойлер
Анжелина, не смотри!
Показать спойлер
Показать спойлер
Показать спойлер
Осень - это первый снег. Он покрывает землю и становится чисто и правильно. Он сыпет первыми хлопьями, закрывая то черное, неправильное, что есть в твоей жизни. Его там не должно быть, но оно есть. И когда падет первый снег, ты опять вспоминаешь, что жизнь прекрасна и удивительна.
Белый цвет - это обращение чего-то в ничтО, обращение в пустоту, это умирание, это саван. Осень соответственно это старость, дряхлость, неудача, поражение, умирание и предчувствие зимы т.е. смерти. А смерть это всегда..., ну почти, - печаль, глупость, неудача и разочарование.
Саш, Смерть - часть Жизни.
Саш, Смерть - часть Жизни.ну да, а жизнь - часть смерти, все верно
Хохотунчик
v.i.p.
Теперь осталось сказать чьи части Жизнь со Смертью - и "привет честной компании!")))