еще два слова о драконах
это вовсе не тайна, но знают ее очень немногие, так уж получилось.
драконы - не люди. их способ заниматься любовью сильно отличается от человеческого. непосредственно в процессе они тесно сплетаются телами, чтобы закрыть сильной чешуей спины уязвимые места, вскрывают грудную клетку и обмениваются сердцами. каждый половозрелый дракон имеет по крайней мере три сердца, и с годами их обычно становится все больше. если партнер избран надолго, чужое сердце так и остается у него в груди, что приводит к тяжелым, но естественным для дракона обязательствам.
человеческие колдуны - из не слишком умных, но амбициозных, - иногда пытаются таким образом достать себе второе сердце. прикидываются драконом, отводят какому-нибудь молодому ящеру глаза, а потом сбегают буквально из объятий. но рано или поздно обманутый дракон их находит. или какой-нибудь другой дракон - новости среди них распространяются быстро, а забывать они не умеют.
но есть люди, которые решаются отдать свое одно. ничего, кроме решимости, для этого не нужно, драконья магия - очень сильная вещь.
и так и ходят после этого - с одним сердцем.
но драконьим.
( Отсюда. a_str)
это вовсе не тайна, но знают ее очень немногие, так уж получилось.
драконы - не люди. их способ заниматься любовью сильно отличается от человеческого. непосредственно в процессе они тесно сплетаются телами, чтобы закрыть сильной чешуей спины уязвимые места, вскрывают грудную клетку и обмениваются сердцами. каждый половозрелый дракон имеет по крайней мере три сердца, и с годами их обычно становится все больше. если партнер избран надолго, чужое сердце так и остается у него в груди, что приводит к тяжелым, но естественным для дракона обязательствам.
человеческие колдуны - из не слишком умных, но амбициозных, - иногда пытаются таким образом достать себе второе сердце. прикидываются драконом, отводят какому-нибудь молодому ящеру глаза, а потом сбегают буквально из объятий. но рано или поздно обманутый дракон их находит. или какой-нибудь другой дракон - новости среди них распространяются быстро, а забывать они не умеют.
но есть люди, которые решаются отдать свое одно. ничего, кроме решимости, для этого не нужно, драконья магия - очень сильная вещь.
и так и ходят после этого - с одним сердцем.
но драконьим.
( Отсюда. a_str)
...Сквозь стекла витража чудесен мир -
Забытый взгляд на улицу из детства.
Ты помнишь - вылетали из квартир,
Как птицы, без забот - во что одеться,
Что пить и есть... Евангельская жизнь...
Блаженны тем, что по утру проснулись,
Не знающие горя, боли, лжи,
Влюбленные пока в названья улиц
Сильнее, чем в людей - до немоты,
До головокруженья, до экстаза,
До слез. Тогда на девочках банты
Ценились больше, чем теперь - алмазы
На женщинах. Их гольфики, ремни
От босоножек... Близкие до боли...
Витраж.... осколок жизни... - На, взгляни
Сквозь стеклышко - на нас... Олег + Оля...
27.08.2002
(Ольга Хохлова)
Забытый взгляд на улицу из детства.
Ты помнишь - вылетали из квартир,
Как птицы, без забот - во что одеться,
Что пить и есть... Евангельская жизнь...
Блаженны тем, что по утру проснулись,
Не знающие горя, боли, лжи,
Влюбленные пока в названья улиц
Сильнее, чем в людей - до немоты,
До головокруженья, до экстаза,
До слез. Тогда на девочках банты
Ценились больше, чем теперь - алмазы
На женщинах. Их гольфики, ремни
От босоножек... Близкие до боли...
Витраж.... осколок жизни... - На, взгляни
Сквозь стеклышко - на нас... Олег + Оля...
27.08.2002
(Ольга Хохлова)
Ждать Пасху - красный леденец
и в Спасо-Парголовский бегать
от "Просвещения" по снегу
через пустырь. Зиме конец -
колокола звонят легко,
под языком молитва тает -
апрель... а значит, и до мая
совсем-совсем недалеко.
25.12.2002
(Ольга Хохлова)
и в Спасо-Парголовский бегать
от "Просвещения" по снегу
через пустырь. Зиме конец -
колокола звонят легко,
под языком молитва тает -
апрель... а значит, и до мая
совсем-совсем недалеко.
25.12.2002
(Ольга Хохлова)
МАГДАЛИНА
II
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
(Борис Пастернак)
II
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
(Борис Пастернак)
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: "Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной".
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: "Вас Господь сподобил
Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников себя предаст".
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди - Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: "Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана.
Столетья поплывут из темноты".
(Борис Пастернак)
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: "Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной".
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: "Вас Господь сподобил
Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников себя предаст".
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди - Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: "Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана.
Столетья поплывут из темноты".
(Борис Пастернак)
"Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, только чуть одной точкой касается земли, а остальными непрестанно вверх стремится; а мы, как заляжем на землю, и встать не можем".
"Жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение".
"Каждая вещь и дело не вдруг совершаются, а мало-помалу, по мере старения и внимания, а иногда и понуждения, и с ошибками и неприятностями, которые по времени все пройдут, а дело останется и возвеселит человека".
"Святыми же отцами похваляется такая жизнь, которая проходит подобно малому ручейку, постоянно текущему и никогда не иссыхающему. Ручеек этот удобен: во-первых, к переходу, во-вторых, приятен и полезен всем проходящим, потому что вода его бывает пригодна для питья, так как тихо текущая и потому никогда не бывает мутною".
"Великое семижильное рвение даже в деле самосовершенствования вряд ли полезно, говорю я себе. Ведь если я считаю, что настолько плох, что меня буквально за волосы нужно из трясины несовершенства тащить, значит, шансов, что я быстро с этим справлюсь – никаких. Несовершенство моё слишком огромно."
"Вот если бы я был слегка только далек от идеала, тогда успеха можно было бы достичь одним рывком. А так – нет, долго и кропотливо, с ошибками и неудачами, но двигаться вперед, течь ручейком – по возможности не мутным. Сверхусилие на этом пути чревато сильнейшим разочарованием, уныньем, а то и озлоблением – чего уж совсем не имелось в виду на старте, когда я только собирался начать «новую жизнь». Пусть жизнь будет «старая», но немножечко лучше, правильнее прежней".
(Преподобный Амвросий старец Оптинский)
"Жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение".
"Каждая вещь и дело не вдруг совершаются, а мало-помалу, по мере старения и внимания, а иногда и понуждения, и с ошибками и неприятностями, которые по времени все пройдут, а дело останется и возвеселит человека".
"Святыми же отцами похваляется такая жизнь, которая проходит подобно малому ручейку, постоянно текущему и никогда не иссыхающему. Ручеек этот удобен: во-первых, к переходу, во-вторых, приятен и полезен всем проходящим, потому что вода его бывает пригодна для питья, так как тихо текущая и потому никогда не бывает мутною".
"Великое семижильное рвение даже в деле самосовершенствования вряд ли полезно, говорю я себе. Ведь если я считаю, что настолько плох, что меня буквально за волосы нужно из трясины несовершенства тащить, значит, шансов, что я быстро с этим справлюсь – никаких. Несовершенство моё слишком огромно."
"Вот если бы я был слегка только далек от идеала, тогда успеха можно было бы достичь одним рывком. А так – нет, долго и кропотливо, с ошибками и неудачами, но двигаться вперед, течь ручейком – по возможности не мутным. Сверхусилие на этом пути чревато сильнейшим разочарованием, уныньем, а то и озлоблением – чего уж совсем не имелось в виду на старте, когда я только собирался начать «новую жизнь». Пусть жизнь будет «старая», но немножечко лучше, правильнее прежней".
(Преподобный Амвросий старец Оптинский)
Ваши письма
Мы читаем письма и радуемся, насколько выросли интересы наших читателей. Семенова волнует, когда в его доме будет горячая вода. Письмо написано живо, заинтересованно, с оригинальным концом.
Липкин, пожилой человек, инвалид без ноги, мог бы отдыхать, но пишет, интересуется, когда отремонтируют лифт. Письмо написано прекрасным языком. со старинными оборотами, яркими примерами.
Целая группа читателей в едином порыве написала об ассортименте продуктов в близлежащем магазине. Не каждый профессионал найдет эти берущие за душу слова, так расставит акценты. Браво! Это уже настоящая литература.
Страстно и убежденно написано письмо о разваливающемся потолке. За каждой строкой, как под каждым кирпичом, встают живые люди наших дней. Чувствуется, как много пишут авторы. Уже есть свой стиль.
Условно произведения читателей можно разбить по сезонам. Зимой большинство увлекается отоплением, очисткой улиц. Осенью живо пишут о люках, стоках и канализации. Летом многих интересует проблема овощей и железнодорожных билетов. Ну нет такого уголка, куда бы не заглянуло пытливое око нашего читателя, где бы не светился его живой ум.
А насколько возрос уровень культуры! Каких горожан раньше интересовали вопросы зимовки скота, заготовки кормов? А сейчас люди поднимаются до требования соблюдать культуру животноводства, просят, умоляют укрепить дисциплину в животноводческих комплексах. Особо интересуются сроками убоя крупных рогатых животных.
Каких горожан интересовало, будет нынче урожай или нет, а сейчас многие спрашивают, что уродило, что не уродило, сколько засеяно гречихи и где именно она растет.
Мы читаем письма и радуемся многообразию ваших вопросов. Хочется надеяться, что читатели радуются многообразию наших ответов.
1979
Михаил Жванецкий
Мы читаем письма и радуемся, насколько выросли интересы наших читателей. Семенова волнует, когда в его доме будет горячая вода. Письмо написано живо, заинтересованно, с оригинальным концом.
Липкин, пожилой человек, инвалид без ноги, мог бы отдыхать, но пишет, интересуется, когда отремонтируют лифт. Письмо написано прекрасным языком. со старинными оборотами, яркими примерами.
Целая группа читателей в едином порыве написала об ассортименте продуктов в близлежащем магазине. Не каждый профессионал найдет эти берущие за душу слова, так расставит акценты. Браво! Это уже настоящая литература.
Страстно и убежденно написано письмо о разваливающемся потолке. За каждой строкой, как под каждым кирпичом, встают живые люди наших дней. Чувствуется, как много пишут авторы. Уже есть свой стиль.
Условно произведения читателей можно разбить по сезонам. Зимой большинство увлекается отоплением, очисткой улиц. Осенью живо пишут о люках, стоках и канализации. Летом многих интересует проблема овощей и железнодорожных билетов. Ну нет такого уголка, куда бы не заглянуло пытливое око нашего читателя, где бы не светился его живой ум.
А насколько возрос уровень культуры! Каких горожан раньше интересовали вопросы зимовки скота, заготовки кормов? А сейчас люди поднимаются до требования соблюдать культуру животноводства, просят, умоляют укрепить дисциплину в животноводческих комплексах. Особо интересуются сроками убоя крупных рогатых животных.
Каких горожан интересовало, будет нынче урожай или нет, а сейчас многие спрашивают, что уродило, что не уродило, сколько засеяно гречихи и где именно она растет.
Мы читаем письма и радуемся многообразию ваших вопросов. Хочется надеяться, что читатели радуются многообразию наших ответов.
1979
Михаил Жванецкий
Сейчас читают
А в это время Бонапарт переходил границу
7407
71
не пора ли России брать пример с близких по развитию стран ?
2089
12
Поможем приютам для животных!
160458
1032
Трудности кино
Очень большие трудности у киношников. Самые большие, жуткие трудности у киношников. Прямо не знаешь. Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало. Фрак народ носить разучился. Хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге не идет пока. Аристократизм в Петербурге пока не идет. Если герой просто сидит — еще ничего, а как рот откроет — так пока не идет. Или, там, собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности…
Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И, видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.
Женская гордость — так, чтоб без мата, изнутри… Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: «Гордая очень». А когда откроется, так еще пока не доносит — вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.
Граф английский — тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок. Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.
Еда не дается пока, вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще — в сумку. А это реквизит.
И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина. Или — весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает. Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.
Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради бога, не хотят другого, ради бога.
Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение… Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги. Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент… «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении». Не идет фраза: «Позвольте, я возьму на себя» — или: «Вам ведь трудно, разрешите я…» А уж фраза: «Я вами руководил, я отвечу за все» — прямо колом в горле стоит. А такая: «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» — получается только по частям.
Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.
Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.
Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.
Ну а там — баночное пиво, омары, крики «Я разорен!» или «Мне в Париж по делу!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.
Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.
1981
Михаил Жванецкий
Очень большие трудности у киношников. Самые большие, жуткие трудности у киношников. Прямо не знаешь. Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало. Фрак народ носить разучился. Хамство и грубость в Сибири как раз получается ничего, а образование в Петербурге не идет пока. Аристократизм в Петербурге пока не идет. Если герой просто сидит — еще ничего, а как рот откроет — так пока не идет. Или, там, собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности…
Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну, чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И, видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.
Женская гордость — так, чтоб без мата, изнутри… Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: «Гордая очень». А когда откроется, так еще пока не доносит — вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.
Граф английский — тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок. Ну, если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.
Еда не дается пока, вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще — в сумку. А это реквизит.
И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина. Или — весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает. Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.
Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради бога, не хотят другого, ради бога.
Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение… Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги. Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент… «Извольте, позвольте», «Только после вас», «Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении». Не идет фраза: «Позвольте, я возьму на себя» — или: «Вам ведь трудно, разрешите я…» А уж фраза: «Я вами руководил, я отвечу за все» — прямо колом в горле стоит. А такая: «Мне не дорого мое место, дорого наше дело» — получается только по частям.
Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.
Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.
Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.
Ну а там — баночное пиво, омары, крики «Я разорен!» или «Мне в Париж по делу!» хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.
Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.
1981
Михаил Жванецкий
Наша!
Все кричат: «Француженка, француженка!» — а я так считаю: нет нашей бабы лучше. Наша баба — самое большое наше достижение. Перед той — и так, и этак, и тюти-мути, и встал, и сел, и поклонился, романы, помолвки… Нашей сто грамм дал, на трамвае прокатил — твоя.
Брак по расчету не признает. Что ты ей можешь дать? Ее богатство от твоего ничем не отличается. А непритязательная, крепкая, ясноглазая, выносливая, счастливая от ерунды. Пищу сама себе добывает. И проводку, и известку, и кирпичи, и шпалы, и ядро бросает невидимо куда. А кошелки по пятьсот килограмм и впереди себя — коляску с ребенком! Это же после того как просеку в тайге прорубила. А в очередь поставь — держит! Англичанка не держит, румынка не держит, наша держит. От пятерых мужиков отобьется, до прилавка дойдет, продавца скрутит, а точный вес возьмет.
Вагоновожатой ставь — поведет, танк дай — заведет. Мужа по походке узнает. А по тому, как ключ в дверь вставляет, знает, что у него на работе, какой хмырь какую гнусность ему на троих предложил. А с утра — слышите? — ду-ду-ду, топ-топ-топ, страна дрожит: то наши бабы на работу пошли. Идут наши святые, плоть от плоти, ребрышки наши дорогие. Ох, эти приезжающие — финны, бельгийцы, новозеландцы. Лучше, говорят, ваших женщин в целом мире нет. Так и расхватывают, так и вывозят богатство наше национальное. В чем, говорят, ее сила — она сама не понимает, какая она. Надо — соображает, не надо — не соображает. Любишь дурочку — держи, любишь умную — изволь. Хочешь крепкую, хочешь слабую…
В любой город к нему едет, потерять работу не боится. В дождь приходит, в пургу уходит. Совсем мужчина растерялся и в сторону отошел. Потерялся от многообразия, силы, глубины. Слабже значительно оказался наш мужчина, значительно менее интересный, примитивный. Очумел, дурным глазом глядит, начальство до смерти боится, ничего решить не может. На работе молчит, дома на гитаре играет. А эта ни черта не боится, ни одного начальника в грош не ставит. До Москвы доходит за себя, за сына, за святую душу свою. За мужчин перед мужчинами стоит.
Так и запомнится во весь рост: отец плачет в одно плечо, муж в другое, на груди ребенок лет тридцати, за руку внук десяти лет держится. Так и стоит на той фотографии, что в мире по рукам ходит, — одна на всю землю!
1974
Михаил Жванецкий
Все кричат: «Француженка, француженка!» — а я так считаю: нет нашей бабы лучше. Наша баба — самое большое наше достижение. Перед той — и так, и этак, и тюти-мути, и встал, и сел, и поклонился, романы, помолвки… Нашей сто грамм дал, на трамвае прокатил — твоя.
Брак по расчету не признает. Что ты ей можешь дать? Ее богатство от твоего ничем не отличается. А непритязательная, крепкая, ясноглазая, выносливая, счастливая от ерунды. Пищу сама себе добывает. И проводку, и известку, и кирпичи, и шпалы, и ядро бросает невидимо куда. А кошелки по пятьсот килограмм и впереди себя — коляску с ребенком! Это же после того как просеку в тайге прорубила. А в очередь поставь — держит! Англичанка не держит, румынка не держит, наша держит. От пятерых мужиков отобьется, до прилавка дойдет, продавца скрутит, а точный вес возьмет.
Вагоновожатой ставь — поведет, танк дай — заведет. Мужа по походке узнает. А по тому, как ключ в дверь вставляет, знает, что у него на работе, какой хмырь какую гнусность ему на троих предложил. А с утра — слышите? — ду-ду-ду, топ-топ-топ, страна дрожит: то наши бабы на работу пошли. Идут наши святые, плоть от плоти, ребрышки наши дорогие. Ох, эти приезжающие — финны, бельгийцы, новозеландцы. Лучше, говорят, ваших женщин в целом мире нет. Так и расхватывают, так и вывозят богатство наше национальное. В чем, говорят, ее сила — она сама не понимает, какая она. Надо — соображает, не надо — не соображает. Любишь дурочку — держи, любишь умную — изволь. Хочешь крепкую, хочешь слабую…
В любой город к нему едет, потерять работу не боится. В дождь приходит, в пургу уходит. Совсем мужчина растерялся и в сторону отошел. Потерялся от многообразия, силы, глубины. Слабже значительно оказался наш мужчина, значительно менее интересный, примитивный. Очумел, дурным глазом глядит, начальство до смерти боится, ничего решить не может. На работе молчит, дома на гитаре играет. А эта ни черта не боится, ни одного начальника в грош не ставит. До Москвы доходит за себя, за сына, за святую душу свою. За мужчин перед мужчинами стоит.
Так и запомнится во весь рост: отец плачет в одно плечо, муж в другое, на груди ребенок лет тридцати, за руку внук десяти лет держится. Так и стоит на той фотографии, что в мире по рукам ходит, — одна на всю землю!
1974
Михаил Жванецкий
Помолодеть!
Хотите помолодеть?.. Кто не хочет, может выйти, оставшиеся будут слушать мой проект. Чтобы помолодеть, надо сделать следующее. Нужно не знать, сколько кому лет. А сделать это просто: часы и календари у населения отобрать, сложить все это в кучу на набережной. Пусть куча тикает и звонит, когда ей выпадут ее сроки, а самим разойтись. Кому интересно, пусть возле кучи стоит, отмечает. А мы без сроков, без времени, без дней рождения, извините. Ибо нет ничего печальнее дней рождения, и годовщин свадеб, и лет работы на одном месте.
Так мы без старости окажемся… Кто скажет: «Ей двадцать, ему сорок?» Кто считал? Кто знает, сколько ей?.. Не узнаешь — губы мягкие, и все.
Живем по солнцу. Все цветет, и зеленеет, и желтеет, и опадает, и ждет солнца. Птицы запели, значит, утро. Стемнело, значит, вечер. И никакой штурмовщины в конце года, потому что неизвестно. И праздник не по календарю, а по настроению. Когда весна или, наоборот, красивая зимняя ночь, мы и высыпали все, и танцуем…
А сейчас… Слышите — «сейчас?» Я просыпаюсь, надо мной часы. Сажусь, передо мной часы. В метро, на улице, по телефону, телевизору и на руке небьющаяся сволочь с календарем. Обтикивают со всех сторон. Напоминают, сколько прошло, чтобы вычитанием определить, сколько осталось: Час, два, неделя, месяц. Тик-так, тик-так. Бреюсь, бреюсь каждое утро, все чаще и чаще! Оглянулся — суббота, суббота. Мелькают вторники, как спицы. Понедельник — суббота, понедельник — суббота! Жить когда?..
Не надо бессмертия. Пусть умру, если без этого не обойтись. Но нельзя же так быстро. Только что было четыре — уже восемь. Только я ее целовал, и она потянулась у окна, просвеченная, — боже, какая стройная! А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и располнела. И я лысый, и толстый, и бока, и на зеркало злюсь… Только что нырял на время и на расстояние — сейчас лежу полвоскресенья и газеты выписываю все чаще. А это раз в год! В детстве казалось, возьмешь ложечку варенья — в банке столько же. Ерунда! В банке меньше становится. Уже ложкой по дну шкрябаешь…
И что раздражает, так это деревья. То зеленые, то желтые. И стоят, и все. Маленький попугай — крепкий тип. Гоголя помнит и нас помнить будет. Нельзя нам так быстро. Не расстраивался бы и вас не расстраивал. Но жить люблю, поэтому и хочется…
1979
Михаил Жванецкий
Хотите помолодеть?.. Кто не хочет, может выйти, оставшиеся будут слушать мой проект. Чтобы помолодеть, надо сделать следующее. Нужно не знать, сколько кому лет. А сделать это просто: часы и календари у населения отобрать, сложить все это в кучу на набережной. Пусть куча тикает и звонит, когда ей выпадут ее сроки, а самим разойтись. Кому интересно, пусть возле кучи стоит, отмечает. А мы без сроков, без времени, без дней рождения, извините. Ибо нет ничего печальнее дней рождения, и годовщин свадеб, и лет работы на одном месте.
Так мы без старости окажемся… Кто скажет: «Ей двадцать, ему сорок?» Кто считал? Кто знает, сколько ей?.. Не узнаешь — губы мягкие, и все.
Живем по солнцу. Все цветет, и зеленеет, и желтеет, и опадает, и ждет солнца. Птицы запели, значит, утро. Стемнело, значит, вечер. И никакой штурмовщины в конце года, потому что неизвестно. И праздник не по календарю, а по настроению. Когда весна или, наоборот, красивая зимняя ночь, мы и высыпали все, и танцуем…
А сейчас… Слышите — «сейчас?» Я просыпаюсь, надо мной часы. Сажусь, передо мной часы. В метро, на улице, по телефону, телевизору и на руке небьющаяся сволочь с календарем. Обтикивают со всех сторон. Напоминают, сколько прошло, чтобы вычитанием определить, сколько осталось: Час, два, неделя, месяц. Тик-так, тик-так. Бреюсь, бреюсь каждое утро, все чаще и чаще! Оглянулся — суббота, суббота. Мелькают вторники, как спицы. Понедельник — суббота, понедельник — суббота! Жить когда?..
Не надо бессмертия. Пусть умру, если без этого не обойтись. Но нельзя же так быстро. Только что было четыре — уже восемь. Только я ее целовал, и она потянулась у окна, просвеченная, — боже, какая стройная! А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и располнела. И я лысый, и толстый, и бока, и на зеркало злюсь… Только что нырял на время и на расстояние — сейчас лежу полвоскресенья и газеты выписываю все чаще. А это раз в год! В детстве казалось, возьмешь ложечку варенья — в банке столько же. Ерунда! В банке меньше становится. Уже ложкой по дну шкрябаешь…
И что раздражает, так это деревья. То зеленые, то желтые. И стоят, и все. Маленький попугай — крепкий тип. Гоголя помнит и нас помнить будет. Нельзя нам так быстро. Не расстраивался бы и вас не расстраивал. Но жить люблю, поэтому и хочется…
1979
Михаил Жванецкий
Три сестры, три создания нежных
В путь далекий собрались однажды, -
Отыскать средь просторов безбрежных
Тот родник, что спасает от жажды.
У порога простившись, расстались
И отправились в дальние дали.
Имя первой - Любовь, а вторая - Мечта,
А Надеждой последнюю звали.
А Любовь покоряла пространства,
Все стремилась к изменчивой цели,
Но не вынесла непостоянства
И ее уберечь не сумели.
И осталось сестер только двое, -
По дороге бредут, как и прежде.
И когда вновь и вновь умирает любовь
Остаются мечта и надежда.
А Мечта, не снижая полета,
До заветной до цели достала.
И, достав, воплотилась во что-то,
Но мечтой уже быть перестала.
И осталась Надежда последней
По дороге бредет, как и прежде.
Пусть умрут вновь и вновь и мечта и любовь
Пусть меня не оставит надежда.
А сегодня окончены сроки,
Всем обещано дивное лето.
Отчего же мы так одиноки?
Отчего нас разносит по свету?
Только в самых далеких пределах
Одного я прошу, как и прежде:
Что бы жить и дышать и любить и мечтать
Пусть меня не оставит надежда.
(Андрей Макаревич)
В путь далекий собрались однажды, -
Отыскать средь просторов безбрежных
Тот родник, что спасает от жажды.
У порога простившись, расстались
И отправились в дальние дали.
Имя первой - Любовь, а вторая - Мечта,
А Надеждой последнюю звали.
А Любовь покоряла пространства,
Все стремилась к изменчивой цели,
Но не вынесла непостоянства
И ее уберечь не сумели.
И осталось сестер только двое, -
По дороге бредут, как и прежде.
И когда вновь и вновь умирает любовь
Остаются мечта и надежда.
А Мечта, не снижая полета,
До заветной до цели достала.
И, достав, воплотилась во что-то,
Но мечтой уже быть перестала.
И осталась Надежда последней
По дороге бредет, как и прежде.
Пусть умрут вновь и вновь и мечта и любовь
Пусть меня не оставит надежда.
А сегодня окончены сроки,
Всем обещано дивное лето.
Отчего же мы так одиноки?
Отчего нас разносит по свету?
Только в самых далеких пределах
Одного я прошу, как и прежде:
Что бы жить и дышать и любить и мечтать
Пусть меня не оставит надежда.
(Андрей Макаревич)
Белоснежка и семь гномов
Утро. Семеро гномов собираются на работу. Белоснежка провожает их у дверей.
1 гном: - До свидания, любимая Белоснежка. Ты такая красивая и так вкусно готовишь. Как бы я хотел и на ужин съесть такой же большой яблочный пирог.
2 гном: - Не скучай без нас, дорогая Белоснежка! У тебя такие умелые руки, сшей мне, пожалуйста, новый камзол и чудесную шапочку.
3 гном: - Доброго тебе дня, ласковая Белоснежка. Ты такая же прекрасная, как цветы на нашей клумбе, политые твоими заботливыми руками.
4 гном: - Не грусти без нас, милая Белоснежка. Вечером мы вернемся и с удовольствием послушаем твою новую песенку!
5 гном: - До скорой встречи, добрая Белоснежка. Как же я люблю после трудного дня лечь в заправленную тобой кроватку!
6 гном: - Теплого солнышка и ласкового ветерка тебе, Белоснежка. Мы теперь еще больше любим свой домик, который ты так аккуратно прибираешь каждый день.
7 гном (самый маленький): - А я люблю чай с малиной и земляничное
варенье.
Белоснежка (закрывая дверь): - Задолбали..
(Сеть)
Утро. Семеро гномов собираются на работу. Белоснежка провожает их у дверей.
1 гном: - До свидания, любимая Белоснежка. Ты такая красивая и так вкусно готовишь. Как бы я хотел и на ужин съесть такой же большой яблочный пирог.
2 гном: - Не скучай без нас, дорогая Белоснежка! У тебя такие умелые руки, сшей мне, пожалуйста, новый камзол и чудесную шапочку.
3 гном: - Доброго тебе дня, ласковая Белоснежка. Ты такая же прекрасная, как цветы на нашей клумбе, политые твоими заботливыми руками.
4 гном: - Не грусти без нас, милая Белоснежка. Вечером мы вернемся и с удовольствием послушаем твою новую песенку!
5 гном: - До скорой встречи, добрая Белоснежка. Как же я люблю после трудного дня лечь в заправленную тобой кроватку!
6 гном: - Теплого солнышка и ласкового ветерка тебе, Белоснежка. Мы теперь еще больше любим свой домик, который ты так аккуратно прибираешь каждый день.
7 гном (самый маленький): - А я люблю чай с малиной и земляничное
варенье.
Белоснежка (закрывая дверь): - Задолбали..
(Сеть)
О трехчастной структуре выкрикивания
В начале девяностых я, волею судеб, проживала в Америке, внимая - на новенького - звукам американского языка, пытаясь постичь культурные парадигмы Нового Света и приспособиться к ним так, чтобы не разрушить свои; чтобы угадать в чужом свое; чтобы подстелить соломки в нужное время и в нужном месте и не попасть впросак. А если попасть суждено, то чтобы этот просак минимализировать.
И все было ново, все было свежо и еще не очень раздражало. Даже привыкать стала. Например, следить за собой и по возможности при американцах не повышать голоса: повышение голоса американец воспринимает как грубость, пугается и оскорбляется. Это пока он у себя дома.
А потом съездила в Рим - а там все другое; нет, не итальянское, - не сезон, - а мультикультурально-космополитически-туристическое, и оно ползет по улочкам, как каша ("котелок, вари!") и балабочет на тысяче языков; и жара; и держи крепче сумочку; и форум, и дальние пинии, и желтый, остывающий вечер, и вечность этого вечного города.
И на фоне этой текучей толпы и стоячего времени ухо выхватывает американскую речь уже как родную (русские в те годы еще никуда не ездили). Громким лаем дает о себе знать американец приближающийся, догоняющий, присевший на лавочку, едущий в автобусе, шествующий через музейные анфилады, ложечкой разбивающий утреннее гостиничное яичко. Словно ко рту его приставлен рупор, мегафон, матюгальник, словно он пришел скликать вон тех, что на дальних холмах, словно тихо бормочущие толпы иных культур - не люди, а шумящий кустарник, журчащая вода, попискивающие птицы. Как кабан, как олигофрен, как деревенский подвыпивший детина прёт американский турист, будь то старикан в красной бейсбольной кепке или его подруга-ровесница в розовой распашонке и удобной обуви. Родные; они уже родные. Свои. И за них стыдно, как за своих.
И вот где-то на холме, над форумом, на высоте, с которой город кажется еще древнее, еще вечнее, иду по тропинке вдоль проволочной сетки, отгораживающей какие-то запирающиеся на ночь развалины; развалины уже на замке, но солнце еще не село, жара спадает, и воздух стал совсем медовый, - и цветом, и густотой. На проволочной сетке сидит и отдыхает кузнечик длиной сантиметров десять, толщиной тоже не маленький. Я остановилась и смотрю. И тут же с топотом подошли три американских подростка лет 14-ти, совсем американские, один из них был белый, другой азиат, третий наливался смуглотой, - совершеннейшая дружба народов. Они тоже увидели кузнечика и тоже остановились. И каждый из них - по очереди - воскликнул нечто об этом кузнечике, а потом они, как сделавшие свое важное дело и отметившиеся, затопали дальше.
Мальчиков было трое, и каждому из них, так сказать, досталось по высказыванию. В целом трехчастное высказывание было завершенным, добавить больше было нечего, событие представляло собой изящную, целостную картину: встреча людей с явлением природы. Мальчики тоже были немножко природой: непосредственные, импульсивные, свежие, еще не приучившиеся обуздывать свои высказывания или уж тем более регулировать громкость голосов.
Вернувшись в Америку, я обратилась к единственному известному мне проводнику в мир субкультуры американских подростков, то есть к собственному сыну Алексею, которому тогда было лет 13-14. "Скажи мне, - сказала я, - если три подростка увидели необычно крупного кузнечика/слона/космический корабль пришельцев, и каждый что-то крикнет, то что это будут за слова?"
Проводник подумал. "Первый крикнет: WOW!"
"Верно", - сказала я.
Проводник подумал еще.
"Второй скажет: Oh my God!"
"И это правильно!" - закричала я. - "Так и было!"
"А третий, наверно, скажет: What a [censored] big cricket"?
"Да!!! да!!! Только он сказал huge, а не big, а так - дословно!"
Мы с Алексеем посмотрели друг на друга и засмеялись. Произошло как бы волшебное, необъяснимое угадывание.
Прошло много лет, и я часто об этом думала. Свежесть восприятия Америки исчезла, русское с американским переплелось самыми странными переплетениями и в жизни, и в судьбе, и у меня в голове. На туристских маршрутах и в стороне от них сегодня встретишь больше русских, чем американцев, а они другие, за них и стыдно иначе. Стыдно за брюзгливое выражение лиц, за 12-сантиметровые каблуки, подламывающиеся на европейских, мощеных камнями, площадях, за тяжелый макияж с утра на диком пляже. За попытки панибратства, с которыми к тебе кидается русский человек, словно ты его товарищ по несчастью вот тут вот, в этой сраной Флоренции, где "нормального хлеба не допросишься".
И каждый раз в Италии я вспоминала про кузнечика, а сейчас вот съездила в Рим с другом, и мы снова об этом заговорили, а потом разговор свернул на то, что вот, весна, и мой друг вспомнил про эрмитажную греческую вазу с ласточкой, где трое людей разного возраста показывают на нее пальцами и тоже говорят, что вот, весна.
На вазе изображены трое: юноша, мужчина и мальчик. Они увидели первую ласточку и показывают на нее, переговариваясь. Их слова аккуратненько приписаны сверху, в воздухе, подобно тому, как и теперь в комиксах помещают слова в пузырях. Вот сколько есть ссылок на эту вазу, столько разных интерпретаций порядка высказывания. То здесь будто бы четыре высказывания, то три, а четвертая фраза приписана художником. Лучше же всего привести текст таким, как его дает самый умный и чуткий из всех, М.Л.Гаспаров, в книге "Занимательная Греция": "Смотри, ласточка!" - "Клянусь Гераклом, правда!" - "Скоро весна!"
Это та же трехчастная конструкция, которую выкрикнули американские мальчики. За 2500 лет ничего не изменилось, да и почему оно должно измениться?
Сначала выкрик простой и вырывающийся сам по себе: смотрите! гляди! о! ааа! wow! - с называнием предмета (чтобы указать, куда именно смотреть) или без называния (когда предмет всем очевиден).
Потом подтверждение того, что "я и вправду это вижу" - клянусь Гераклом, о боже, oh my God, святые угодники! parbleu, черт побери, силы небесные, - апелляция к силам нездешним, к тем, кто этот мир, так сказать курирует, к сильным мира сего, будь то нечисть, полубог, бог или форс-мажоры какие.
И наконец - сумма, суть увиденного, называние по существу или подведение итога. Кузнечик - большой. Весна - пришла.
Прелесть греческой вазы, конечно, еще и в том, что все три возраста и словесно, и телесно по-разному реагируют на ласточку. Мальчишка тычет пальцем, он стоит на ногах, он непоседливый и эмоциональный. Юноша посолиднее, он уже сидит, как это присуще взрослому, взмах его руки более округлый, и слова его более весомы, так сказать, более ответственны: да, клянусь Гераклом. (Геракл, кто помнит, полубог и взят после смерти на Олимп). Старший и руку поднимает невысоко - немощь, - и оборачивается на ласточку, как если бы он обернулся на прожитую жизнь, на прожитые вёсны, - и она для него есть обещание еще одной весны, она для него метафора.
И они все трое едины, как мы понимаем и додумываем, они суть три возраста одного человека, - вот хоть меня.
Необязательно собираться втроем, чтобы воспроизвести трехчастную структуру выкрикивания. Мы это делаем постоянно. "О, боже, что за нравы!" - высказывание трехчастное: О - - БОЖЕ - - ЧТО ЗА НРАВЫ.
"Эх, черт возьми, хороша девка!", "Ах, Господи, кому это нужно?", "Ох, дьявол, ключи забыл!", и даже: "Фу, бля, напугал!" - все эти эмоциональные сообщения построены по одной модели. Но заметить ее удается тогда, когда перформанс исполняют трое, будь то краснофигурные эллины, или возбужденные американские школьники. Даже конструкция: "Ой, мамочки, что же мне делать?" прочерчена по тому же лекалу. Вздрагивание (указание на) - обращение к высшему авторитету - само сообщение. Эмоция - хватание за мамкину руку - называние.
Я, собственно, думаю, что это - одна из самых ранних парадигм человеческого высказывания, сложившаяся на заре существования человека членораздельного, когда речь еще только складывалась. Мне нравится думать, что, вырвавшись из обезьяньей стаи, или же изгнанные из рая, первые люди ахнули, увидев мир видимый, помянули мир, от глаз скрытый, и раздали имена тому и другому.
(с)
Т.Толстая
В начале девяностых я, волею судеб, проживала в Америке, внимая - на новенького - звукам американского языка, пытаясь постичь культурные парадигмы Нового Света и приспособиться к ним так, чтобы не разрушить свои; чтобы угадать в чужом свое; чтобы подстелить соломки в нужное время и в нужном месте и не попасть впросак. А если попасть суждено, то чтобы этот просак минимализировать.
И все было ново, все было свежо и еще не очень раздражало. Даже привыкать стала. Например, следить за собой и по возможности при американцах не повышать голоса: повышение голоса американец воспринимает как грубость, пугается и оскорбляется. Это пока он у себя дома.
А потом съездила в Рим - а там все другое; нет, не итальянское, - не сезон, - а мультикультурально-космополитически-туристическое, и оно ползет по улочкам, как каша ("котелок, вари!") и балабочет на тысяче языков; и жара; и держи крепче сумочку; и форум, и дальние пинии, и желтый, остывающий вечер, и вечность этого вечного города.
И на фоне этой текучей толпы и стоячего времени ухо выхватывает американскую речь уже как родную (русские в те годы еще никуда не ездили). Громким лаем дает о себе знать американец приближающийся, догоняющий, присевший на лавочку, едущий в автобусе, шествующий через музейные анфилады, ложечкой разбивающий утреннее гостиничное яичко. Словно ко рту его приставлен рупор, мегафон, матюгальник, словно он пришел скликать вон тех, что на дальних холмах, словно тихо бормочущие толпы иных культур - не люди, а шумящий кустарник, журчащая вода, попискивающие птицы. Как кабан, как олигофрен, как деревенский подвыпивший детина прёт американский турист, будь то старикан в красной бейсбольной кепке или его подруга-ровесница в розовой распашонке и удобной обуви. Родные; они уже родные. Свои. И за них стыдно, как за своих.
И вот где-то на холме, над форумом, на высоте, с которой город кажется еще древнее, еще вечнее, иду по тропинке вдоль проволочной сетки, отгораживающей какие-то запирающиеся на ночь развалины; развалины уже на замке, но солнце еще не село, жара спадает, и воздух стал совсем медовый, - и цветом, и густотой. На проволочной сетке сидит и отдыхает кузнечик длиной сантиметров десять, толщиной тоже не маленький. Я остановилась и смотрю. И тут же с топотом подошли три американских подростка лет 14-ти, совсем американские, один из них был белый, другой азиат, третий наливался смуглотой, - совершеннейшая дружба народов. Они тоже увидели кузнечика и тоже остановились. И каждый из них - по очереди - воскликнул нечто об этом кузнечике, а потом они, как сделавшие свое важное дело и отметившиеся, затопали дальше.
Мальчиков было трое, и каждому из них, так сказать, досталось по высказыванию. В целом трехчастное высказывание было завершенным, добавить больше было нечего, событие представляло собой изящную, целостную картину: встреча людей с явлением природы. Мальчики тоже были немножко природой: непосредственные, импульсивные, свежие, еще не приучившиеся обуздывать свои высказывания или уж тем более регулировать громкость голосов.
Вернувшись в Америку, я обратилась к единственному известному мне проводнику в мир субкультуры американских подростков, то есть к собственному сыну Алексею, которому тогда было лет 13-14. "Скажи мне, - сказала я, - если три подростка увидели необычно крупного кузнечика/слона/космический корабль пришельцев, и каждый что-то крикнет, то что это будут за слова?"
Проводник подумал. "Первый крикнет: WOW!"
"Верно", - сказала я.
Проводник подумал еще.
"Второй скажет: Oh my God!"
"И это правильно!" - закричала я. - "Так и было!"
"А третий, наверно, скажет: What a [censored] big cricket"?
"Да!!! да!!! Только он сказал huge, а не big, а так - дословно!"
Мы с Алексеем посмотрели друг на друга и засмеялись. Произошло как бы волшебное, необъяснимое угадывание.
Прошло много лет, и я часто об этом думала. Свежесть восприятия Америки исчезла, русское с американским переплелось самыми странными переплетениями и в жизни, и в судьбе, и у меня в голове. На туристских маршрутах и в стороне от них сегодня встретишь больше русских, чем американцев, а они другие, за них и стыдно иначе. Стыдно за брюзгливое выражение лиц, за 12-сантиметровые каблуки, подламывающиеся на европейских, мощеных камнями, площадях, за тяжелый макияж с утра на диком пляже. За попытки панибратства, с которыми к тебе кидается русский человек, словно ты его товарищ по несчастью вот тут вот, в этой сраной Флоренции, где "нормального хлеба не допросишься".
И каждый раз в Италии я вспоминала про кузнечика, а сейчас вот съездила в Рим с другом, и мы снова об этом заговорили, а потом разговор свернул на то, что вот, весна, и мой друг вспомнил про эрмитажную греческую вазу с ласточкой, где трое людей разного возраста показывают на нее пальцами и тоже говорят, что вот, весна.
На вазе изображены трое: юноша, мужчина и мальчик. Они увидели первую ласточку и показывают на нее, переговариваясь. Их слова аккуратненько приписаны сверху, в воздухе, подобно тому, как и теперь в комиксах помещают слова в пузырях. Вот сколько есть ссылок на эту вазу, столько разных интерпретаций порядка высказывания. То здесь будто бы четыре высказывания, то три, а четвертая фраза приписана художником. Лучше же всего привести текст таким, как его дает самый умный и чуткий из всех, М.Л.Гаспаров, в книге "Занимательная Греция": "Смотри, ласточка!" - "Клянусь Гераклом, правда!" - "Скоро весна!"
Это та же трехчастная конструкция, которую выкрикнули американские мальчики. За 2500 лет ничего не изменилось, да и почему оно должно измениться?
Сначала выкрик простой и вырывающийся сам по себе: смотрите! гляди! о! ааа! wow! - с называнием предмета (чтобы указать, куда именно смотреть) или без называния (когда предмет всем очевиден).
Потом подтверждение того, что "я и вправду это вижу" - клянусь Гераклом, о боже, oh my God, святые угодники! parbleu, черт побери, силы небесные, - апелляция к силам нездешним, к тем, кто этот мир, так сказать курирует, к сильным мира сего, будь то нечисть, полубог, бог или форс-мажоры какие.
И наконец - сумма, суть увиденного, называние по существу или подведение итога. Кузнечик - большой. Весна - пришла.
Прелесть греческой вазы, конечно, еще и в том, что все три возраста и словесно, и телесно по-разному реагируют на ласточку. Мальчишка тычет пальцем, он стоит на ногах, он непоседливый и эмоциональный. Юноша посолиднее, он уже сидит, как это присуще взрослому, взмах его руки более округлый, и слова его более весомы, так сказать, более ответственны: да, клянусь Гераклом. (Геракл, кто помнит, полубог и взят после смерти на Олимп). Старший и руку поднимает невысоко - немощь, - и оборачивается на ласточку, как если бы он обернулся на прожитую жизнь, на прожитые вёсны, - и она для него есть обещание еще одной весны, она для него метафора.
И они все трое едины, как мы понимаем и додумываем, они суть три возраста одного человека, - вот хоть меня.
Необязательно собираться втроем, чтобы воспроизвести трехчастную структуру выкрикивания. Мы это делаем постоянно. "О, боже, что за нравы!" - высказывание трехчастное: О - - БОЖЕ - - ЧТО ЗА НРАВЫ.
"Эх, черт возьми, хороша девка!", "Ах, Господи, кому это нужно?", "Ох, дьявол, ключи забыл!", и даже: "Фу, бля, напугал!" - все эти эмоциональные сообщения построены по одной модели. Но заметить ее удается тогда, когда перформанс исполняют трое, будь то краснофигурные эллины, или возбужденные американские школьники. Даже конструкция: "Ой, мамочки, что же мне делать?" прочерчена по тому же лекалу. Вздрагивание (указание на) - обращение к высшему авторитету - само сообщение. Эмоция - хватание за мамкину руку - называние.
Я, собственно, думаю, что это - одна из самых ранних парадигм человеческого высказывания, сложившаяся на заре существования человека членораздельного, когда речь еще только складывалась. Мне нравится думать, что, вырвавшись из обезьяньей стаи, или же изгнанные из рая, первые люди ахнули, увидев мир видимый, помянули мир, от глаз скрытый, и раздали имена тому и другому.
(с)
Т.Толстая
По морде будильничьей вижу — готовится, сволочь, звенеть...
...и улыбнулась, как налоговый инспектор.
Допей стакан и возвернись в семью!
Любимая, не плачь... Найдём тебе мужчину.
Быть честным хочется... Но меньше, чем богатым.
Да, невесёлым получился некролог...
И жить не хочется, и застрелиться лень...
По морде получили? Распишитесь.
День выборов. Народ забюллетенил...
С годами у меня всё больше черт лица...
Не надо инсценировать раздумья.
Пусть дрянь. Зато смотри, как много!
Как ваши ягодицы вам к лицу!
Подержите мой хвост пистолетом...
Прогулка ночью, как попытка суицида...
Чтоб столько съесть, мне нужно подкрепиться.
Она ломаться отказалась наотрез...
И только ёлки ненавидят Новый год...
Смертельно спать хочу! Но не с кем...
Я не бездомный! Я живу в воздушном замке.
Как много времени потрачено на жизнь!..
Я отказала вам совсем не наотрез!
Да, ваша голова нуждается в прополке...
Я - как Вселенная. Ужасно одинок...
Кто скорчил вам такую рожу?
Смеяться - вы последний? Я за вами.
Для полного счастья хотелось бы выжить...
(Что-то и это без авторов)
...и улыбнулась, как налоговый инспектор.
Допей стакан и возвернись в семью!
Любимая, не плачь... Найдём тебе мужчину.
Быть честным хочется... Но меньше, чем богатым.
Да, невесёлым получился некролог...
И жить не хочется, и застрелиться лень...
По морде получили? Распишитесь.
День выборов. Народ забюллетенил...
С годами у меня всё больше черт лица...
Не надо инсценировать раздумья.
Пусть дрянь. Зато смотри, как много!
Как ваши ягодицы вам к лицу!
Подержите мой хвост пистолетом...
Прогулка ночью, как попытка суицида...
Чтоб столько съесть, мне нужно подкрепиться.
Она ломаться отказалась наотрез...
И только ёлки ненавидят Новый год...
Смертельно спать хочу! Но не с кем...
Я не бездомный! Я живу в воздушном замке.
Как много времени потрачено на жизнь!..
Я отказала вам совсем не наотрез!
Да, ваша голова нуждается в прополке...
Я - как Вселенная. Ужасно одинок...
Кто скорчил вам такую рожу?
Смеяться - вы последний? Я за вами.
Для полного счастья хотелось бы выжить...
(Что-то и это без авторов)
Конечно, успехи медицины огромны.
Десяткам тысяч возвращено зрение, миллионам возвращен слух. Правда, с появлением зрения возникают новые проблемы: квартира — ремонта, изображение в зеркале требует замены.
С возвращением слуха слышны крики в трамвае и юмор, комментарии по телевидению международной жизни.
Массу людей вылечили от болезней желудка. Им нельзя было есть жирное. Теперь можно есть все. Все, что есть, можно есть. То есть появление новых лекарств к исчезновение старых продуктов образует взаимозаменяемые пары.
Обильная пища вызывает склероз сосудов.
Ограниченная — вспыльчивость.
Сидение — гипотонию.
Стояние — тромбофлебит.
Что с человеком ни делай, он упорно ползет на кладбище…
19..
Михаил Жванецкий
Десяткам тысяч возвращено зрение, миллионам возвращен слух. Правда, с появлением зрения возникают новые проблемы: квартира — ремонта, изображение в зеркале требует замены.
С возвращением слуха слышны крики в трамвае и юмор, комментарии по телевидению международной жизни.
Массу людей вылечили от болезней желудка. Им нельзя было есть жирное. Теперь можно есть все. Все, что есть, можно есть. То есть появление новых лекарств к исчезновение старых продуктов образует взаимозаменяемые пары.
Обильная пища вызывает склероз сосудов.
Ограниченная — вспыльчивость.
Сидение — гипотонию.
Стояние — тромбофлебит.
Что с человеком ни делай, он упорно ползет на кладбище…
19..
Михаил Жванецкий
Непереводимая игра
Наши беды непереводимы. Это непереводимая игра слов — даже Болгария отказывается. Они отказываются переводить, что такое «будешь третьим», что такое «Вы здесь не стояли, я здесь стоял», что такое «Товарищи, вы сами себя задерживаете», что значит «быть хозяином на земле». Они не понимают нашего языка, ребята. Как хорошо мы все придумали. Мы еще понимаем их, но они уже не понимают нас. Ура, границы перестают быть искусственными! Наш язык перестает быть языком, который возможно изучить. Мы можем говорить громко, без опасений. Шпион среди нас — как белая ворона. По первым словам: «Голубчик, позвольте присесть» — его можно брать за задницу. Зато и наши слова: «Эта столовая стала работать еще лучше» — совершенно непереводимы, ибо, если была «лучше»,зачем «еще лучше»? Да, это уж никто не поймет хотя и мы — не всегда.
А наши попевки: «порой», «иногда», «кое-где», «еще имеются отдельные…»? А борьба за качество? Кому объяснишь, что нельзя сначала производить продукт, а потом начать бороться за его качество? И что это за продукт без качества? Что такое сыр низкого качества? Может, это уже не сыр? Или еще не сыр? Это сыворотка. А сыра низкого качества не бывает. И велосипед низкого качества — не велосипед. Это все дерь. сырье! Которое должно стать велосипедом.
И стали низкого качества не бывает. Сталь — это есть сталь, кефир есть кефир, сметана — это сметана Но мы все правильно сдвинули, чтобы запутать иностранцев и сбить с толку остальных. То, что мы называем сметаной, сметаной не является. Когда нужна сталь, она найдется. А домашнее все — из чертежей тех конструвторов, что на низкой зарплате. Их тоже конструкторами нельзя назвать, как и эти деньги — зарплатой.
Только тронь комбайн, чтоб он чище косил, — чуть ли не историю в школе надо лучше читать. Поэтому уборку мы называем «битвой». А бьемся с комбайном. И все это «невзирая на погоду». Неблагоприятная погода в каждом году породила непереводимую игру слов: «невзирая на неблагоприятные погодные условия…» Это значит — дождь. Как перевести, что дождь был, а мы — «невзирая»?
Как учат нас писатели: жизнь и язык идут рядом я б даже сказал — это одно и то же. И непереводимая игра слов есть непереводимая игра дел. Я скажу больше — нас компьютеры не понимают. Его спрашивают он отвечает и не понимает, что отвечать надо не то, что хочешь. Это тонкая вещь. Ему пока свезут данные, кое-что подправят; в него закладывают, кое-что сдвигают — и ему у себя внутри надо сообразить. Поэтому после него, перед тем как показать, тоже кое-что двигают. Спрашивается: зачем он нужен?
Привезли машину, чтоб свободные места в гостиницах считала. И сидит американский компьютер и дико греет плохо приспособленное помещение, весь в огнях, и не сообразит, кто ж ему свободные места по доброй воле сообщит. Это ж все конфеты, все букеты, всю власть взять и дурной машине отдать. Так что он давно уже из пальца берет и на потолок отправляет. Машина сама уже смекнула, что никому не нужна, но щелкает, гремит, делает вид дикой озабоченности, как все, которые никому не нужны.
Наши цифры непереводимы. И нечего зашифровывать. Рассекретим наши цифры — ничего не узнаешь. Только свой понимает, что значит «бензинорасходы», «тонно-километры», «металлоремонт». Какая тут непереводимая игра цифр, запчастей, самосвалов и частников. Только свой понимает, как приносить пользу обществу вопреки его законам. Только свой в состоянии понять, что не газета нам, а мы газете новости сообщаем.
— Правда ли, что здесь мост будут строить? — пишем мы.
— Правда, — сообщает нам газета.
Шпионов готовить невозможно. Их нельзя обучить. Мы-то учились по тридцать — сорок лет с отличием и такое научились понимать и раскусывать, что слова тут вообще ни при чем.
Поэтому, если кто хочет, чтоб его хорошо понимали здесь, должен проститься с мировой славой. Это относится к писателям, конструкторам и художникам Дома моделей.
19..
Михаил Жванецкий
Наши беды непереводимы. Это непереводимая игра слов — даже Болгария отказывается. Они отказываются переводить, что такое «будешь третьим», что такое «Вы здесь не стояли, я здесь стоял», что такое «Товарищи, вы сами себя задерживаете», что значит «быть хозяином на земле». Они не понимают нашего языка, ребята. Как хорошо мы все придумали. Мы еще понимаем их, но они уже не понимают нас. Ура, границы перестают быть искусственными! Наш язык перестает быть языком, который возможно изучить. Мы можем говорить громко, без опасений. Шпион среди нас — как белая ворона. По первым словам: «Голубчик, позвольте присесть» — его можно брать за задницу. Зато и наши слова: «Эта столовая стала работать еще лучше» — совершенно непереводимы, ибо, если была «лучше»,зачем «еще лучше»? Да, это уж никто не поймет хотя и мы — не всегда.
А наши попевки: «порой», «иногда», «кое-где», «еще имеются отдельные…»? А борьба за качество? Кому объяснишь, что нельзя сначала производить продукт, а потом начать бороться за его качество? И что это за продукт без качества? Что такое сыр низкого качества? Может, это уже не сыр? Или еще не сыр? Это сыворотка. А сыра низкого качества не бывает. И велосипед низкого качества — не велосипед. Это все дерь. сырье! Которое должно стать велосипедом.
И стали низкого качества не бывает. Сталь — это есть сталь, кефир есть кефир, сметана — это сметана Но мы все правильно сдвинули, чтобы запутать иностранцев и сбить с толку остальных. То, что мы называем сметаной, сметаной не является. Когда нужна сталь, она найдется. А домашнее все — из чертежей тех конструвторов, что на низкой зарплате. Их тоже конструкторами нельзя назвать, как и эти деньги — зарплатой.
Только тронь комбайн, чтоб он чище косил, — чуть ли не историю в школе надо лучше читать. Поэтому уборку мы называем «битвой». А бьемся с комбайном. И все это «невзирая на погоду». Неблагоприятная погода в каждом году породила непереводимую игру слов: «невзирая на неблагоприятные погодные условия…» Это значит — дождь. Как перевести, что дождь был, а мы — «невзирая»?
Как учат нас писатели: жизнь и язык идут рядом я б даже сказал — это одно и то же. И непереводимая игра слов есть непереводимая игра дел. Я скажу больше — нас компьютеры не понимают. Его спрашивают он отвечает и не понимает, что отвечать надо не то, что хочешь. Это тонкая вещь. Ему пока свезут данные, кое-что подправят; в него закладывают, кое-что сдвигают — и ему у себя внутри надо сообразить. Поэтому после него, перед тем как показать, тоже кое-что двигают. Спрашивается: зачем он нужен?
Привезли машину, чтоб свободные места в гостиницах считала. И сидит американский компьютер и дико греет плохо приспособленное помещение, весь в огнях, и не сообразит, кто ж ему свободные места по доброй воле сообщит. Это ж все конфеты, все букеты, всю власть взять и дурной машине отдать. Так что он давно уже из пальца берет и на потолок отправляет. Машина сама уже смекнула, что никому не нужна, но щелкает, гремит, делает вид дикой озабоченности, как все, которые никому не нужны.
Наши цифры непереводимы. И нечего зашифровывать. Рассекретим наши цифры — ничего не узнаешь. Только свой понимает, что значит «бензинорасходы», «тонно-километры», «металлоремонт». Какая тут непереводимая игра цифр, запчастей, самосвалов и частников. Только свой понимает, как приносить пользу обществу вопреки его законам. Только свой в состоянии понять, что не газета нам, а мы газете новости сообщаем.
— Правда ли, что здесь мост будут строить? — пишем мы.
— Правда, — сообщает нам газета.
Шпионов готовить невозможно. Их нельзя обучить. Мы-то учились по тридцать — сорок лет с отличием и такое научились понимать и раскусывать, что слова тут вообще ни при чем.
Поэтому, если кто хочет, чтоб его хорошо понимали здесь, должен проститься с мировой славой. Это относится к писателям, конструкторам и художникам Дома моделей.
19..
Михаил Жванецкий
«– Как сам-то? – Да нормально. На-а-армальненько!» – очень смешное на самом деле клише. «Нормально», произнесенное нейтральным тоном, означает не более чем «спасибо, o’k, и вам не хворать». Но «На-а-армальненько!» с восклицанием – радостное, хвастливое даже, признание своей состоятельности… или – удачливости? Или… нормальности? Или даже так – как бы статуса выше нормы? Нет, это все-таки нечто особенное. Именно потому, что нет ничего неопределеннее понятия нормы, а следовательно – и нормальности.
В восхитительной книжке «Дневник Бриджит Джонс» есть замечательный момент. Героиня, Бриджит, 32, не замужем, преодолев страшное воскресное похмелье, едет на званый ланч к друзьям родителей, и там ее начинают изводить вопросами, устроила ли она уже свою личную жизнь, не забывает ли о биологических часах и так далее. «Господи, – тоскливо думает она. – Зачем я притащилась сюда? Не хочу, чтобы меня мучили. Хочу, как все нормальные люди, валяться на полу в ванной, головой в унитазе…»
Нормальные люди, когда у них похмелье, не тащатся на обед к родителям. Нормальные люди не лезут к другим с бестактными расспросами про личную жизнь. Это совершенно определенная позиция, которая иногда входит в конфликт с другой позицией – условно «родительской». Причем «родительская», естественно, тоже вся построена на понятиях «нормальности».
Нормально: выйти замуж на пятом курсе, родить не позже двадцати пяти, желательно мальчика, потом завести второго ребенка, желательно девочку. Детям подобрать нормальный детский сад, нормальную школу, мальчика лучше определить в физико-математический класс, девочку – можно в гуманитарный или экономический. Купить собаку, чтобы дети нормально развивались.
Нормально: приобрести абонемент в спортивный клуб, заботиться о карьерном росте, носить деньги не в кармане, а в бумажнике, ставить зимнюю резину.
Еще, пожалуйста: ужинать не позже шести, носить зимой теплые подштанники, увлекаться футболом, болеть за красно-синих.
Вариант: напиваться раз в неделю (строго по пятницам), играть в бильярд, покупать диски на Горбушке, отдыхать в Египте, собираться освоить сноуборд.
Одеваться по погоде; одеваться в соответствии с сезонными тенденциями; одеваться соответственно социальному статусу; готовиться сдать на MBA; читать Мураками…
…Вспомнила – во времена молодости моих родителей было такое потрясающее выражение – «Нормалёк!» Так много стоит за этим «нормальком» – и план по валу, и тринадцатая зарплата, и гитара с байдаркой, и путевка в Цхалтубо, и кухонный треп, и купленная по случаю болгарская дубленка, и газировка в сифоне, и толстый журнал в почтовом ящике… И поди посчитай, сколько здесь от наивных представлений о «нормальной жизни», а сколько – от барачного послевоенного детства, в котором было, конечно, много светлого, но – теснота, скудость, коптящий примус, жесткость всего жизненного уклада и просто-напросто голод – совершенно то есть не «нормалёк»...
Вообще, конечно, «как все нормальные люди!» – ключевое родительско-воспитательское выражение. «Ну, почему нельзя сидеть тихо, как все нормальные люди!» – имеется в виду: приличные люди из нашего поколения. Скидки на возраст делаются, конечно, но тоже какие-то усредненные. Даже вот мне – человеку, довольно далекому от «нормальности» (даже и без кавычек), – тяжело пережить тот факт, что мой сынок мало того что ходит в школу в балахоне со скелетом, показывающим средний палец, и с надписью Punk is not dead, но еще и утыкал всю одежду канцелярскими скрепками. Он говорит, что так ходят все нормальные ребята. В смысле – «те, которые, можно сказать, панки». Он, я так понимаю, тоже можно-сказать-панк.
Могу ли я сказать ему, что нормальные панки, по моим представлениям, живут не дома, а где-нибудь под забором? Ясное дело, не могу.
Самое ужасное, что когда я представляю своего ребенка в костюмчике, пиджачке, с портфельчиком – так сразу готова смириться даже и со скрепками.
Это вроде: как нужно есть сосиски? Понятно, что сосиски нужно резать ножом. Но точно так же понятно, что все нормальные люди едят сосиски руками.
Могу даже подытожить: определяющих критериев нормы всего три.
Первый – господствующие социально-этические, эстетические и проч. представления. Входя в помещение, нужно здороваться. Белые носки носят только со спортивной обувью.
Второй – статистика, некий усредненный показатель. Поэт – Пушкин; река – Волга; фрукт – яблоко; пары, состоящие в браке больше десяти лет, занимаются сексом в среднем один раз в месяц (прочитала в журнале Men’s Health).
А третий, самый главный, – равнение лично на себя, на свои собственные качества, привычки и обстоятельства.
Это я нигде не вычитала, а заметила сама – еще пару лет назад, когда мы жили между Пушкинской и Маяковской и мой муж Михайлов Саша пытался по телефону заказать билет на самолет, кажется, в «Люфтганзе». По этому поводу состоялся такой разговор:
– Вы должны прийти в наше представительство, это на Софийской набережной.
– Да? А поближе к центру у вас нет офиса?
Софийская набережная, если кто не знает, это у самой Кремлевской стены. «Но ведь все нормальные люди понимают, что центр Москвы – это Пушкинская площадь, разве не так?»
Ну да, конечно. Где я живу, там и центр. Нормальный такой подход.
(Катя Метелица. Норма. Из книги "Любовь")
В восхитительной книжке «Дневник Бриджит Джонс» есть замечательный момент. Героиня, Бриджит, 32, не замужем, преодолев страшное воскресное похмелье, едет на званый ланч к друзьям родителей, и там ее начинают изводить вопросами, устроила ли она уже свою личную жизнь, не забывает ли о биологических часах и так далее. «Господи, – тоскливо думает она. – Зачем я притащилась сюда? Не хочу, чтобы меня мучили. Хочу, как все нормальные люди, валяться на полу в ванной, головой в унитазе…»
Нормальные люди, когда у них похмелье, не тащатся на обед к родителям. Нормальные люди не лезут к другим с бестактными расспросами про личную жизнь. Это совершенно определенная позиция, которая иногда входит в конфликт с другой позицией – условно «родительской». Причем «родительская», естественно, тоже вся построена на понятиях «нормальности».
Нормально: выйти замуж на пятом курсе, родить не позже двадцати пяти, желательно мальчика, потом завести второго ребенка, желательно девочку. Детям подобрать нормальный детский сад, нормальную школу, мальчика лучше определить в физико-математический класс, девочку – можно в гуманитарный или экономический. Купить собаку, чтобы дети нормально развивались.
Нормально: приобрести абонемент в спортивный клуб, заботиться о карьерном росте, носить деньги не в кармане, а в бумажнике, ставить зимнюю резину.
Еще, пожалуйста: ужинать не позже шести, носить зимой теплые подштанники, увлекаться футболом, болеть за красно-синих.
Вариант: напиваться раз в неделю (строго по пятницам), играть в бильярд, покупать диски на Горбушке, отдыхать в Египте, собираться освоить сноуборд.
Одеваться по погоде; одеваться в соответствии с сезонными тенденциями; одеваться соответственно социальному статусу; готовиться сдать на MBA; читать Мураками…
…Вспомнила – во времена молодости моих родителей было такое потрясающее выражение – «Нормалёк!» Так много стоит за этим «нормальком» – и план по валу, и тринадцатая зарплата, и гитара с байдаркой, и путевка в Цхалтубо, и кухонный треп, и купленная по случаю болгарская дубленка, и газировка в сифоне, и толстый журнал в почтовом ящике… И поди посчитай, сколько здесь от наивных представлений о «нормальной жизни», а сколько – от барачного послевоенного детства, в котором было, конечно, много светлого, но – теснота, скудость, коптящий примус, жесткость всего жизненного уклада и просто-напросто голод – совершенно то есть не «нормалёк»...
Вообще, конечно, «как все нормальные люди!» – ключевое родительско-воспитательское выражение. «Ну, почему нельзя сидеть тихо, как все нормальные люди!» – имеется в виду: приличные люди из нашего поколения. Скидки на возраст делаются, конечно, но тоже какие-то усредненные. Даже вот мне – человеку, довольно далекому от «нормальности» (даже и без кавычек), – тяжело пережить тот факт, что мой сынок мало того что ходит в школу в балахоне со скелетом, показывающим средний палец, и с надписью Punk is not dead, но еще и утыкал всю одежду канцелярскими скрепками. Он говорит, что так ходят все нормальные ребята. В смысле – «те, которые, можно сказать, панки». Он, я так понимаю, тоже можно-сказать-панк.
Могу ли я сказать ему, что нормальные панки, по моим представлениям, живут не дома, а где-нибудь под забором? Ясное дело, не могу.
Самое ужасное, что когда я представляю своего ребенка в костюмчике, пиджачке, с портфельчиком – так сразу готова смириться даже и со скрепками.
Это вроде: как нужно есть сосиски? Понятно, что сосиски нужно резать ножом. Но точно так же понятно, что все нормальные люди едят сосиски руками.
Могу даже подытожить: определяющих критериев нормы всего три.
Первый – господствующие социально-этические, эстетические и проч. представления. Входя в помещение, нужно здороваться. Белые носки носят только со спортивной обувью.
Второй – статистика, некий усредненный показатель. Поэт – Пушкин; река – Волга; фрукт – яблоко; пары, состоящие в браке больше десяти лет, занимаются сексом в среднем один раз в месяц (прочитала в журнале Men’s Health).
А третий, самый главный, – равнение лично на себя, на свои собственные качества, привычки и обстоятельства.
Это я нигде не вычитала, а заметила сама – еще пару лет назад, когда мы жили между Пушкинской и Маяковской и мой муж Михайлов Саша пытался по телефону заказать билет на самолет, кажется, в «Люфтганзе». По этому поводу состоялся такой разговор:
– Вы должны прийти в наше представительство, это на Софийской набережной.
– Да? А поближе к центру у вас нет офиса?
Софийская набережная, если кто не знает, это у самой Кремлевской стены. «Но ведь все нормальные люди понимают, что центр Москвы – это Пушкинская площадь, разве не так?»
Ну да, конечно. Где я живу, там и центр. Нормальный такой подход.
(Катя Метелица. Норма. Из книги "Любовь")
Хорошие девочки отправляются на небеса, а плохие — куда захотят.
(Уте Эрхардт)
(Уте Эрхардт)
Когда мне исполнится двадцать два,
Я выйду замуж за Зайчика,
Стану Зайчихой, родятся у нас зайчатки.
Я назову их Степаша, Хрюша и Филя.
Волка мы победим. А если не победим, так спрячемся…
Мама, давай с тобой поиграем в прятки?
Нет? Ну, тогда как будто волка мы победили
Мама, ты плачешь, или это все понарошку?
А ты дашь мне на свадьбу свое голубое платье?
А черные туфли? А помаду купишь блестящую?
Мам, давай уже готовиться понемножку,
Платье – вдруг уже впору? Давай померяем?
Мама, мам, ты плачешь по-настоящему?
Мам, а давай как будто ты принц, а я королева.
Ты сядешь слева, а я надену корону.
И ты как будто спасла меня от дракона,
И хочешь на мне жениться. Почему ты молчишь, мама?
Да, я упряма! А что такое «упряма»?
Упрямаупрямаупрямаупрямаупряма.
Какое смешное слово. Да, и четвертую дочку
Я назову Упряма. Мы будем жить в теремочке
И не пустим туда ни мышей, ни лягушек, ни прочих…
И медведя не пустим. Мам, ты придешь к нам в гости?
Мы будем жить в сосновом бору, слева от муравейника.
Плакать не будем, будем смеяться со вторника до понедельника,
Упряма будет ходить в голубом платье
(можно я ей твое отдам после свадьбы?).
А принц? Приедет, захочет на мне жениться,
Но увидит тебя и полюбит. Но я буду рада.
Я же люблю зайчишку, зачем мне принцы?
Давай я тебя пожалею. Не плачь, не надо.
(Ксения Полозова. Маме)
Я выйду замуж за Зайчика,
Стану Зайчихой, родятся у нас зайчатки.
Я назову их Степаша, Хрюша и Филя.
Волка мы победим. А если не победим, так спрячемся…
Мама, давай с тобой поиграем в прятки?
Нет? Ну, тогда как будто волка мы победили
Мама, ты плачешь, или это все понарошку?
А ты дашь мне на свадьбу свое голубое платье?
А черные туфли? А помаду купишь блестящую?
Мам, давай уже готовиться понемножку,
Платье – вдруг уже впору? Давай померяем?
Мама, мам, ты плачешь по-настоящему?
Мам, а давай как будто ты принц, а я королева.
Ты сядешь слева, а я надену корону.
И ты как будто спасла меня от дракона,
И хочешь на мне жениться. Почему ты молчишь, мама?
Да, я упряма! А что такое «упряма»?
Упрямаупрямаупрямаупрямаупряма.
Какое смешное слово. Да, и четвертую дочку
Я назову Упряма. Мы будем жить в теремочке
И не пустим туда ни мышей, ни лягушек, ни прочих…
И медведя не пустим. Мам, ты придешь к нам в гости?
Мы будем жить в сосновом бору, слева от муравейника.
Плакать не будем, будем смеяться со вторника до понедельника,
Упряма будет ходить в голубом платье
(можно я ей твое отдам после свадьбы?).
А принц? Приедет, захочет на мне жениться,
Но увидит тебя и полюбит. Но я буду рада.
Я же люблю зайчишку, зачем мне принцы?
Давай я тебя пожалею. Не плачь, не надо.
(Ксения Полозова. Маме)
Группа американских исследователей провела опрос среди детей возраста от 4 до 8 лет: «Что такое любовь?» Ответы, которые они получили, оказались глубже и шире, чем кто-либо мог себе представить. Судите сами.
«Когда у бабушки начался артрит, она не могла больше наклоняться и красить себе ногти на ногах. Тогда дедушка стал делать это для неё — всё время, даже тогда, когда у него самого начался артрит на руках. Это любовь». (Ребекка — 8 лет).
«Когда кто-то тебя любит, то он произносит твоё имя по-особому. Ты просто знаешь, что твоё имя безопасно у него во рту». (Билли — 4 года).
«Любовь — это когда девушка надушивается, а парень — одеколонится, и они идут на свидание и нюхают друг друга». (Карл — 5 лет)
«Любовь — это когда вы кушаете в Макдоналдсе, и ты отдаёшь кому-то бОльшую часть своей картофельной соломки, не заставляя его делиться с тобой своей». (Крисси — 6 лет).
«Любовь — это когда ты улыбаешься даже тогда, когда очень устала». (Терри — 4 года).
«Любовь — это когда мама готовит кофе для папы, а потом, прежде чем дать ему, отпивает немного, чтобы убедиться, что вкус в порядке». (Дэнни — 7 лет).
«Любовь — это когда вы всё время целуетесь. А потом, когда уже устали целоваться, то всё равно хотите быть вместе и разговаривать. Мои мама с папой такие. Когда они целуются, аж противно». (Емили — 8 лет).
«Любовь — это то, что присутствует в комнате на Рождество, если перестанешь распечатывать подарки и прислушаешься». (Бобби — 7 лет).
«Если хочешь научиться любить ещё лучше, то надо начать с такого друга, которого ты терпеть не можешь». (Никка — 6 лет).
«Любовь — это когда ты говоришь парню, что тебе нравится его рубашка, и тогда он носит её каждый день». (Ноэль — 7 лет).
«Любовь — это как старушка и старичок, которые всё равно дружат, даже после того, как они уже так долго знают друг друга». (Томми — 6 лет).
«Когда мне нужно было играть на пианино на концерте, я вышла на сцену и мне стало страшно. Все эти люди в зале смотрели на меня, а потом я увидела папу, он улыбался мне и помахал мне рукой. Только он один делал это. Мне больше не было страшно». (Синди — 8 лет).
«Моя мамочка любит меня больше всех. Разве кто-нибудь ещё целует меня перед сном?» (Клара — 6 лет).
«Любовь — это когда мама даёт папе лучший кусочек курочки». (Илэйн — 5 лет).
«Любовь — это когда папа приходит домой потный и неприятно пахнущий, а мама всё равно говорит ему, что он красивее, чем Роберт Редфорд». (Крис — 7 лет).
«Любовь — это когда твоя собачка лижет тебе лицо, даже после того, как ты оставила её одну на весь день». (Мэри Энн — 4 года).
«Я знаю, что моя старшая сестричка любит меня, потому что она отдаёт мне все свои старые платья, а сама вынуждена идти и покупать себе новые». (Лорен — 4 года).
«Когда ты любишь кого-то, твои ресницы ходят вверх-вниз и из тебя вылетают маленькие звёздочки». (Карен — 7 лет).
«Любовь — это когда мама видит папу на унитазе, но не считает, что это противно». (Марк — 6 лет).
«Не нужно говорить «Я люблю тебя», если это не правда. Но если это правда — то надо говорить это очень часто. Люди забывают». (Джессика — 8 лет).
И в заключение. Автор и лектор Лео Бускаглия однажды рассказывал о соревновании, которое ему выпало судить. Целью соревнования было найти самого любящего и заботливого ребёнка. Победителем стал 4-летний мальчик, чей сосед, престарелый мужчина, недавно потерял свою жену. Когда мальчик увидел, что старик плачет, он пришёл к нему во двор, забрался к нему на колени и просто сидел там. Когда мама потом спросила его, что он сказал дяденьке, мальчик ответил: «Ничего. Я просто помогал ему плакать».
«Когда у бабушки начался артрит, она не могла больше наклоняться и красить себе ногти на ногах. Тогда дедушка стал делать это для неё — всё время, даже тогда, когда у него самого начался артрит на руках. Это любовь». (Ребекка — 8 лет).
«Когда кто-то тебя любит, то он произносит твоё имя по-особому. Ты просто знаешь, что твоё имя безопасно у него во рту». (Билли — 4 года).
«Любовь — это когда девушка надушивается, а парень — одеколонится, и они идут на свидание и нюхают друг друга». (Карл — 5 лет)
«Любовь — это когда вы кушаете в Макдоналдсе, и ты отдаёшь кому-то бОльшую часть своей картофельной соломки, не заставляя его делиться с тобой своей». (Крисси — 6 лет).
«Любовь — это когда ты улыбаешься даже тогда, когда очень устала». (Терри — 4 года).
«Любовь — это когда мама готовит кофе для папы, а потом, прежде чем дать ему, отпивает немного, чтобы убедиться, что вкус в порядке». (Дэнни — 7 лет).
«Любовь — это когда вы всё время целуетесь. А потом, когда уже устали целоваться, то всё равно хотите быть вместе и разговаривать. Мои мама с папой такие. Когда они целуются, аж противно». (Емили — 8 лет).
«Любовь — это то, что присутствует в комнате на Рождество, если перестанешь распечатывать подарки и прислушаешься». (Бобби — 7 лет).
«Если хочешь научиться любить ещё лучше, то надо начать с такого друга, которого ты терпеть не можешь». (Никка — 6 лет).
«Любовь — это когда ты говоришь парню, что тебе нравится его рубашка, и тогда он носит её каждый день». (Ноэль — 7 лет).
«Любовь — это как старушка и старичок, которые всё равно дружат, даже после того, как они уже так долго знают друг друга». (Томми — 6 лет).
«Когда мне нужно было играть на пианино на концерте, я вышла на сцену и мне стало страшно. Все эти люди в зале смотрели на меня, а потом я увидела папу, он улыбался мне и помахал мне рукой. Только он один делал это. Мне больше не было страшно». (Синди — 8 лет).
«Моя мамочка любит меня больше всех. Разве кто-нибудь ещё целует меня перед сном?» (Клара — 6 лет).
«Любовь — это когда мама даёт папе лучший кусочек курочки». (Илэйн — 5 лет).
«Любовь — это когда папа приходит домой потный и неприятно пахнущий, а мама всё равно говорит ему, что он красивее, чем Роберт Редфорд». (Крис — 7 лет).
«Любовь — это когда твоя собачка лижет тебе лицо, даже после того, как ты оставила её одну на весь день». (Мэри Энн — 4 года).
«Я знаю, что моя старшая сестричка любит меня, потому что она отдаёт мне все свои старые платья, а сама вынуждена идти и покупать себе новые». (Лорен — 4 года).
«Когда ты любишь кого-то, твои ресницы ходят вверх-вниз и из тебя вылетают маленькие звёздочки». (Карен — 7 лет).
«Любовь — это когда мама видит папу на унитазе, но не считает, что это противно». (Марк — 6 лет).
«Не нужно говорить «Я люблю тебя», если это не правда. Но если это правда — то надо говорить это очень часто. Люди забывают». (Джессика — 8 лет).
И в заключение. Автор и лектор Лео Бускаглия однажды рассказывал о соревновании, которое ему выпало судить. Целью соревнования было найти самого любящего и заботливого ребёнка. Победителем стал 4-летний мальчик, чей сосед, престарелый мужчина, недавно потерял свою жену. Когда мальчик увидел, что старик плачет, он пришёл к нему во двор, забрался к нему на колени и просто сидел там. Когда мама потом спросила его, что он сказал дяденьке, мальчик ответил: «Ничего. Я просто помогал ему плакать».
Будто какая принцесса японской сказки,
В солнечном кимоно, с высокой прической
Входит весна, от собственного сияния щурясь.
Воздух насквозь пропитан запахом мандаринов,
Кое-где из сугробов торчат вчерашние елки,
Жадина-ясень обвешан прошлогодними семенами.
А эта, ты погляди-ка, молча вошла и смотрит,
В радужном маникюре отражается небо.
Простыни на веревках, наверно, весну почуяв,
Взволнованно машут краями и сохнут в два раза быстрее.
Входит весна в очень ярком и очень красивом.
Может, и верх безвкусья, но посмотреть приятно.
Зима очень злится. И, как говорится, недаром.
Veni, и vidi, и vici. И две синицы
Щебечут гораздо громче, чем остальные.
«Бей желтобрюхих!», - молодой воробей горлопанит.
Так во имя Весеннее погибают синичьи пророки.
(Ксения Полозова. Сретенье)
В солнечном кимоно, с высокой прической
Входит весна, от собственного сияния щурясь.
Воздух насквозь пропитан запахом мандаринов,
Кое-где из сугробов торчат вчерашние елки,
Жадина-ясень обвешан прошлогодними семенами.
А эта, ты погляди-ка, молча вошла и смотрит,
В радужном маникюре отражается небо.
Простыни на веревках, наверно, весну почуяв,
Взволнованно машут краями и сохнут в два раза быстрее.
Входит весна в очень ярком и очень красивом.
Может, и верх безвкусья, но посмотреть приятно.
Зима очень злится. И, как говорится, недаром.
Veni, и vidi, и vici. И две синицы
Щебечут гораздо громче, чем остальные.
«Бей желтобрюхих!», - молодой воробей горлопанит.
Так во имя Весеннее погибают синичьи пророки.
(Ксения Полозова. Сретенье)
Мальчики читают камасутру. Девочки любят так.
У мальчиков холодное сердце, у девочек каменеют соскИ.
В январе каждый мальчик январь, каждая девочка – март.
В марте не тают губы, но дребезжат виски.
Мальчики любят наощупь и боятся уснуть.
У них нога на газу и болят тормоза.
Девочкам надо перед полетом как следует отдохнуть:
Они раздвигают ноги и закрывают глаза.
Девочки любят, как их учила мать:
ПисАть без помарок, чихать в носовой платок,
Подбородок вверх, не бояться боли, чужого не брать.
И сжимать зубы, когда дребезжит висок.
-------------------------------------------------------
Январь не любит касаний, боится слов.
У него прямая спина и широкий шаг.
Март сатанеет от запаха январских духов.
Ему хочется плакать и тяжело дышать.
Январю жарко. Плывет капелью низ живота.
Страшно представить, каким будет мир в феврале,
Когда март снимет платье и останется просто так.
В снежных чулках и талом намокшем белье.
(Ксения Полозова. Сретенье-2)
У мальчиков холодное сердце, у девочек каменеют соскИ.
В январе каждый мальчик январь, каждая девочка – март.
В марте не тают губы, но дребезжат виски.
Мальчики любят наощупь и боятся уснуть.
У них нога на газу и болят тормоза.
Девочкам надо перед полетом как следует отдохнуть:
Они раздвигают ноги и закрывают глаза.
Девочки любят, как их учила мать:
ПисАть без помарок, чихать в носовой платок,
Подбородок вверх, не бояться боли, чужого не брать.
И сжимать зубы, когда дребезжит висок.
-------------------------------------------------------
Январь не любит касаний, боится слов.
У него прямая спина и широкий шаг.
Март сатанеет от запаха январских духов.
Ему хочется плакать и тяжело дышать.
Январю жарко. Плывет капелью низ живота.
Страшно представить, каким будет мир в феврале,
Когда март снимет платье и останется просто так.
В снежных чулках и талом намокшем белье.
(Ксения Полозова. Сретенье-2)
Уезжаю до 5-го. Подержите на плаву, пожалуйста.
* * *
Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда—то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,—
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.
29 октября 1964
(с)
Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург, 1992.
Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда—то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,—
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.
29 октября 1964
(с)
Сочинения Иосифа Бродского.
Пушкинский фонд.
Санкт-Петербург, 1992.
ПЕСНЯ ПУСТОЙ ВЕРАНДЫ
Not with a bang but a whimper.*
T.S.Eliot
Март на исходе, и сад мой пуст.
Старая птица, сядь на куст,
у которого в этот день
только и есть, что тень.
Будто и не было тех шести
лет, когда он любил цвести;
то есть грядущее тем, что наг,
делает ясный знак.
Или, былому в противовес,
гол до земли, но и чужд небес,
он, чьи ветви на этот раз -
лишь достиженье глаз.
Знаю и сам я не хуже всех:
грех осуждать нищету. Но грех
так обнажать - поперек и вдоль -
язвы, чтоб вызвать боль.
Я бы и сам его проклял, но
где-то птице пора давно
сесть, чтоб не смешить ворон;
пусть это будет он.
Старая птица и голый куст,
соприкасаясь, рождают хруст.
И, если это принять всерьез,
это - апофеоз.
То, что цвело и любило петь,
стало тем, что нельзя терпеть
без состраданья - не к их судьбе,
но к самому себе.
Грустно смотреть, как, сыграв отбой,
то, что было самой судьбой
призвано скрасить последний час,
меняется раньше нас.
То есть предметы и свойства их
одушевленнее нас самих.
Всюду сквозит одержимость тел
манией личных дел.
В силу того, что конец страшит,
каждая вещь на земле спешит
больше вкусить от своих ковриг,
чем позволяет миг.
Свет - ослепляет. И слово - лжет.
Страсть утомляет. А горе - жжет,
ибо страданье - примат огня
над единицей дня.
Лучше не верить своим глазам
да и устам. Оттого что Сам
Бог, предваряя Свой Страшный Суд,
жаждет казнить нас тут.
Так и рождается тот устав,
что позволяет, предметам дав
распоряжаться своей судьбой,
их заменять собой.
Старая птица, покинь свой куст.
Стану отныне посредством уст
петь за тебя, и за куст цвести
буду за счет горсти.
Так изменились твои черты,
что будто на воду села ты,
лапки твои на вид мертвей
цепких нагих ветвей.
Можешь спокойно лететь во тьму.
Встану и место твое займу.
Этот поступок осудит тот,
кто не встречал пустот.
Ибо, чужда четырем стенам,
жизнь, отступая, бросает нам
полые формы, и нас язвит
их нестерпимый вид.
Знаю, что голос мой во сто раз
хуже, чем твой - пусть и низкий глас.
Но даже режущий ухо звук
лучше безмолвных мук.
Мир если гибнет, то гибнет без
грома и лязга; но также не с
робкой, прощающей грех слепой
веры в него, мольбой.
В пляске огня, под напором льда
подлинный мира конец - когда
песня, которая всем горчит,
выше нотой звучит.
Not with a bang but a whimper.*
T.S.Eliot
Март на исходе, и сад мой пуст.
Старая птица, сядь на куст,
у которого в этот день
только и есть, что тень.
Будто и не было тех шести
лет, когда он любил цвести;
то есть грядущее тем, что наг,
делает ясный знак.
Или, былому в противовес,
гол до земли, но и чужд небес,
он, чьи ветви на этот раз -
лишь достиженье глаз.
Знаю и сам я не хуже всех:
грех осуждать нищету. Но грех
так обнажать - поперек и вдоль -
язвы, чтоб вызвать боль.
Я бы и сам его проклял, но
где-то птице пора давно
сесть, чтоб не смешить ворон;
пусть это будет он.
Старая птица и голый куст,
соприкасаясь, рождают хруст.
И, если это принять всерьез,
это - апофеоз.
То, что цвело и любило петь,
стало тем, что нельзя терпеть
без состраданья - не к их судьбе,
но к самому себе.
Грустно смотреть, как, сыграв отбой,
то, что было самой судьбой
призвано скрасить последний час,
меняется раньше нас.
То есть предметы и свойства их
одушевленнее нас самих.
Всюду сквозит одержимость тел
манией личных дел.
В силу того, что конец страшит,
каждая вещь на земле спешит
больше вкусить от своих ковриг,
чем позволяет миг.
Свет - ослепляет. И слово - лжет.
Страсть утомляет. А горе - жжет,
ибо страданье - примат огня
над единицей дня.
Лучше не верить своим глазам
да и устам. Оттого что Сам
Бог, предваряя Свой Страшный Суд,
жаждет казнить нас тут.
Так и рождается тот устав,
что позволяет, предметам дав
распоряжаться своей судьбой,
их заменять собой.
Старая птица, покинь свой куст.
Стану отныне посредством уст
петь за тебя, и за куст цвести
буду за счет горсти.
Так изменились твои черты,
что будто на воду села ты,
лапки твои на вид мертвей
цепких нагих ветвей.
Можешь спокойно лететь во тьму.
Встану и место твое займу.
Этот поступок осудит тот,
кто не встречал пустот.
Ибо, чужда четырем стенам,
жизнь, отступая, бросает нам
полые формы, и нас язвит
их нестерпимый вид.
Знаю, что голос мой во сто раз
хуже, чем твой - пусть и низкий глас.
Но даже режущий ухо звук
лучше безмолвных мук.
Мир если гибнет, то гибнет без
грома и лязга; но также не с
робкой, прощающей грех слепой
веры в него, мольбой.
В пляске огня, под напором льда
подлинный мира конец - когда
песня, которая всем горчит,
выше нотой звучит.
sahara
канатоходец слова
* * *
Из кожи лезу, чтоб твоей коснуться кожи.
Не схожи рожами, мы кожами похожи -
мы кожей чуем приближенье невозможного:
мороз по коже и жара, жара подкожная...
(с)
В.Павлова
Из кожи лезу, чтоб твоей коснуться кожи.
Не схожи рожами, мы кожами похожи -
мы кожей чуем приближенье невозможного:
мороз по коже и жара, жара подкожная...
(с)
В.Павлова
Шамиль Пею
Стихи Принцессы Атех
Месяц Джумада-аль-авваль наклонился ко мне и смотрит в мои глаза, хоть они и закрыты... Сквозь меня скользят птицы... Стаи рыб ныряют в мою грудь, словно в прогретую солнцем воду, прослоенную иной водой: той, где омывал свои стопы Бог Соли... Люди вокруг меня - лепят свои слова и бросают их, точно хлебный мякиш, к моим ногам, только я - давно уже не питаюсь словами: моя пища - расшитый птицами ветер...
***
Моя жизнь течет, точно молоко: я старею ровно настолько, насколько синеве глаз нужна синева моря, насколько птице нужна земля: чтобы только оттолкнуться от нее!..
Моя жизнь течет, точно молоко: не завися от того, кто пролил его и какие мысли овевали его своими то высокими, то низкими крылами!..
***
По пути домой нельзя останавливаться дольше, чем на один взгляд под ноги, поэтому-то я стремлюсь, чтобы моя жизнь - продолжала течь, точно молоко, восхищенное и немое!..
***
Если я спрашиваю о чем-то - собеседник может мне не отвечать: ответы еще никому не облегчили ни сна, ни сердца! Лучше, если он подарит мне немного засохшего меда, или горсть быстрой, как гнев, воды, или - легкую птичью кость: в конце концов - ни один подарок не лучше другого...
***
Самое первое молоко - пролилось на самую первую скатерть, и мне уже не нужно стало тратить силы на то, чтобы держать свои тяжелые от удивления глаза открытыми: я начала видеть сквозь опущенные веки! Случилось даже большее: мои опущенные веки и стали тем сладковатым знанием, которое пропитало мою душу и тело мое, как пропитало пролитое молоко самую первую скатерть!..
***
Вот я и уснула, и еще одно мое сердце начало движение к ладоням Великой Темной Матери... Тысячи их уплыли и не вернулись... Когда-нибудь, когда у меня уже не останется сердец, - мне придется самой отправиться в плавание... Когда это случится - где-то родится новый Голод с глазами медленными от Любви!
***
Я всегда хожу в длинных, целующих землю платьях... Когда иду - не смотрю под ноги... Платье - снимаю только в темноте, в страхе закрыв глаза... Всю ночь я борюсь сама с собой: мне хочется встать, возжечь огни и - увидеть свои стопы! Но я знаю - сделай я так - моя мука разрастется, как разрастается ветер в сухой степи!..
Мой последний возлюбленный умер, случайно взглянув на мои стопы, потому что их очертания заставляют возжелать той упорной, яростной красоты, которой на земле нет. Но... нет ее и на небе!.. Когда он понял это - его сердце отказалось биться: ведь сердца, подобно птицам, могут жить или на небе, или на земле...
Когда-нибудь я принесу плоды и стану синим вином, от которого затанцует чье-то новорожденное сердце, и оно будет танцевать чуть дольше самого себя...
***
Если ты одолжишь мне до вечера утреннюю звезду - я никак не смогу вернуть ее тебе вечером... (Одолжи ее мне - до утра...)
***
Однажды мне предложили стать бабочкой, но я отказалась, сославшись на то, что если время жизни бабочки настолько коротко, - время ее смерти должно быть сшито сразу из нескольких смертей... Но я не хотела бы быть и чем-то таким, чья смерть слишком коротка: дорогие вина не выпивают залпом...
(с)
Стихи Принцессы Атех
Месяц Джумада-аль-авваль наклонился ко мне и смотрит в мои глаза, хоть они и закрыты... Сквозь меня скользят птицы... Стаи рыб ныряют в мою грудь, словно в прогретую солнцем воду, прослоенную иной водой: той, где омывал свои стопы Бог Соли... Люди вокруг меня - лепят свои слова и бросают их, точно хлебный мякиш, к моим ногам, только я - давно уже не питаюсь словами: моя пища - расшитый птицами ветер...
***
Моя жизнь течет, точно молоко: я старею ровно настолько, насколько синеве глаз нужна синева моря, насколько птице нужна земля: чтобы только оттолкнуться от нее!..
Моя жизнь течет, точно молоко: не завися от того, кто пролил его и какие мысли овевали его своими то высокими, то низкими крылами!..
***
По пути домой нельзя останавливаться дольше, чем на один взгляд под ноги, поэтому-то я стремлюсь, чтобы моя жизнь - продолжала течь, точно молоко, восхищенное и немое!..
***
Если я спрашиваю о чем-то - собеседник может мне не отвечать: ответы еще никому не облегчили ни сна, ни сердца! Лучше, если он подарит мне немного засохшего меда, или горсть быстрой, как гнев, воды, или - легкую птичью кость: в конце концов - ни один подарок не лучше другого...
***
Самое первое молоко - пролилось на самую первую скатерть, и мне уже не нужно стало тратить силы на то, чтобы держать свои тяжелые от удивления глаза открытыми: я начала видеть сквозь опущенные веки! Случилось даже большее: мои опущенные веки и стали тем сладковатым знанием, которое пропитало мою душу и тело мое, как пропитало пролитое молоко самую первую скатерть!..
***
Вот я и уснула, и еще одно мое сердце начало движение к ладоням Великой Темной Матери... Тысячи их уплыли и не вернулись... Когда-нибудь, когда у меня уже не останется сердец, - мне придется самой отправиться в плавание... Когда это случится - где-то родится новый Голод с глазами медленными от Любви!
***
Я всегда хожу в длинных, целующих землю платьях... Когда иду - не смотрю под ноги... Платье - снимаю только в темноте, в страхе закрыв глаза... Всю ночь я борюсь сама с собой: мне хочется встать, возжечь огни и - увидеть свои стопы! Но я знаю - сделай я так - моя мука разрастется, как разрастается ветер в сухой степи!..
Мой последний возлюбленный умер, случайно взглянув на мои стопы, потому что их очертания заставляют возжелать той упорной, яростной красоты, которой на земле нет. Но... нет ее и на небе!.. Когда он понял это - его сердце отказалось биться: ведь сердца, подобно птицам, могут жить или на небе, или на земле...
Когда-нибудь я принесу плоды и стану синим вином, от которого затанцует чье-то новорожденное сердце, и оно будет танцевать чуть дольше самого себя...
***
Если ты одолжишь мне до вечера утреннюю звезду - я никак не смогу вернуть ее тебе вечером... (Одолжи ее мне - до утра...)
***
Однажды мне предложили стать бабочкой, но я отказалась, сославшись на то, что если время жизни бабочки настолько коротко, - время ее смерти должно быть сшито сразу из нескольких смертей... Но я не хотела бы быть и чем-то таким, чья смерть слишком коротка: дорогие вина не выпивают залпом...
(с)
Ревность есть верность в профиль.
Стольких любвей ветеран,
знаю о ней не больше,
чем чайки о жизни рыб,
чем дедушка знал о Польше,
в которой чуть не погиб.
/Она же ))/
Мама говорит:
- Ты моя помощница, ты моя умница! Вынесешь мусор?
Мама говорит:
- Сладенькая моя, иди поцелую! Скушай, Полина, яблочко.
Мама говорит:
- Моя ты красавица ! Поправь колготки, Полина.
А Ромка ездит по двору на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
Я стою у подъезда и улыбаюсь. И не понимаю, что это он обо мне. Верчу головой, оглядывая двор, - никого нигде нет.
И вдруг понимаю!..
И сразу становится жарко, и какая-то слабость в коленках. И я прикусываю губу, чтобы не заплакать (я очень не хочу заплакать при Ромке), и отворачиваюсь.
Я красавица! У меня новая розовая шапка. Она немножко кусачая и сползает всё время на глаза. Но розовая и пушистая, как у принцессы!
Я не знаю, бывают ли у принцесс шапки? Наверное бывают. Им же надо в чём-то ходить зимой. И я представляю, как к нашему подъезду подъезжает большая красивая карета (как на картинке в книжке Шарля Перро), и открывается дверца, и из неё выходит прекрасная принцесса (ну, я как будто), в пушистой розовой шапке! И всем кланяется, и улыбается, и все хлопают и кричат "ура". И прекрасная принцесса (я как будто) машет всем рукой и говорит:
- Спасибо, спасибо.
А Ромка проезжает на велосипеде прямо сквозь карету и кричит:
- Уродка, уродка!
И всё сразу рассеивается. И остаюсь только я - в кусачей мохеровой шапке.
А из подъезда выходят Данка с Касей. У каждой в руке - аккуратно вырезанная капустная кочерыжка. Пани Ядвига готовит "бигус по-польски", и запах тушеной капусты стелется по двору.
- Ты ревёшь, что ли? - спрашивает Кася и с хрустом откусывает кочерыжку.
- У тебя новая шапка, что ли? - спрашивает Данка.
- Я уродка, - говорю я, утирая слёзы рукавом.
- Кто тебе сказал? - спрашивает Кася.
- Ромка, - всхлипываю я.
- Ромка дурак! - говорит Данка и с хрустом откусывает кочерыжку.
- Дурак, точно! - соглашается Кася и смеётся.
Я какое-то время шмыгаю носом, а потом перестаю плакать и представляю, как у нашего подъезда останавливается карета. И из неё выходят две фрейлины (как будто Кася и Данка), а за ними прекрасная принцесса в шапке (как будто я). И все хлопают. И мы идём по двору, а вокруг нас ездит Ромка на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
И все спрашивают у принцессы (у меня как будто):
- А это у вас кто такой?
И я улыбаюсь и отмахиваюсь так рукой:
- А, это у нас Ромка-дурак!
И все смеются и хлопают, и кричат "ура". И прекрасная принцесса (ну, я как будто) кланяется и говорит:
- Спасибо, спасибо!..
(Елена Касьян. Как будто я...)
- Ты моя помощница, ты моя умница! Вынесешь мусор?
Мама говорит:
- Сладенькая моя, иди поцелую! Скушай, Полина, яблочко.
Мама говорит:
- Моя ты красавица ! Поправь колготки, Полина.
А Ромка ездит по двору на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
Я стою у подъезда и улыбаюсь. И не понимаю, что это он обо мне. Верчу головой, оглядывая двор, - никого нигде нет.
И вдруг понимаю!..
И сразу становится жарко, и какая-то слабость в коленках. И я прикусываю губу, чтобы не заплакать (я очень не хочу заплакать при Ромке), и отворачиваюсь.
Я красавица! У меня новая розовая шапка. Она немножко кусачая и сползает всё время на глаза. Но розовая и пушистая, как у принцессы!
Я не знаю, бывают ли у принцесс шапки? Наверное бывают. Им же надо в чём-то ходить зимой. И я представляю, как к нашему подъезду подъезжает большая красивая карета (как на картинке в книжке Шарля Перро), и открывается дверца, и из неё выходит прекрасная принцесса (ну, я как будто), в пушистой розовой шапке! И всем кланяется, и улыбается, и все хлопают и кричат "ура". И прекрасная принцесса (я как будто) машет всем рукой и говорит:
- Спасибо, спасибо.
А Ромка проезжает на велосипеде прямо сквозь карету и кричит:
- Уродка, уродка!
И всё сразу рассеивается. И остаюсь только я - в кусачей мохеровой шапке.
А из подъезда выходят Данка с Касей. У каждой в руке - аккуратно вырезанная капустная кочерыжка. Пани Ядвига готовит "бигус по-польски", и запах тушеной капусты стелется по двору.
- Ты ревёшь, что ли? - спрашивает Кася и с хрустом откусывает кочерыжку.
- У тебя новая шапка, что ли? - спрашивает Данка.
- Я уродка, - говорю я, утирая слёзы рукавом.
- Кто тебе сказал? - спрашивает Кася.
- Ромка, - всхлипываю я.
- Ромка дурак! - говорит Данка и с хрустом откусывает кочерыжку.
- Дурак, точно! - соглашается Кася и смеётся.
Я какое-то время шмыгаю носом, а потом перестаю плакать и представляю, как у нашего подъезда останавливается карета. И из неё выходят две фрейлины (как будто Кася и Данка), а за ними прекрасная принцесса в шапке (как будто я). И все хлопают. И мы идём по двору, а вокруг нас ездит Ромка на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
И все спрашивают у принцессы (у меня как будто):
- А это у вас кто такой?
И я улыбаюсь и отмахиваюсь так рукой:
- А, это у нас Ромка-дурак!
И все смеются и хлопают, и кричат "ура". И прекрасная принцесса (ну, я как будто) кланяется и говорит:
- Спасибо, спасибо!..
(Елена Касьян. Как будто я...)
Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,
Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!
Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.
Виноват, говорит, конечно, но был болен, совсем разбит…
А она молчит.
А она понимает, что снова - к чёрту ужин, хоть убран дом,
Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,
Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,
Если все - инвалиды любви, если каждого надо лечить.
И она молчит.
А он думает, всё, мол, в порядке - без истерик, значит, сойдёт.
Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…
Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи -
Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.
А она молчит…
(Елена Касьян)
Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!
Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.
Виноват, говорит, конечно, но был болен, совсем разбит…
А она молчит.
А она понимает, что снова - к чёрту ужин, хоть убран дом,
Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,
Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,
Если все - инвалиды любви, если каждого надо лечить.
И она молчит.
А он думает, всё, мол, в порядке - без истерик, значит, сойдёт.
Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…
Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи -
Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.
А она молчит…
(Елена Касьян)
Если в городе твоем - снег,
Если меркнет за окном свет,
Если время прервало бег
И надежды на апрель нет.
Если в комнате твоей - ночь,
Притаился по углам мрак,
Нету сил прогнать его прочь,
Позови, я расскажу как.
Над облаками, поверх границ
Ветер прильнет к трубе
И понесет перелетных птиц
Вдаль от меня к тебе.
А над городом живет Бог.
Сорок тысяч лет,- и все сам,
Но, конечно, если б он смог,
Он бы нас с тобой отдал нам...
Но сойдет с его лица тень
И увидит он, что я прав,
И подарит нам один день,
В нарушенье всех своих прав.
(Андрей Макаревич)
Если меркнет за окном свет,
Если время прервало бег
И надежды на апрель нет.
Если в комнате твоей - ночь,
Притаился по углам мрак,
Нету сил прогнать его прочь,
Позови, я расскажу как.
Над облаками, поверх границ
Ветер прильнет к трубе
И понесет перелетных птиц
Вдаль от меня к тебе.
А над городом живет Бог.
Сорок тысяч лет,- и все сам,
Но, конечно, если б он смог,
Он бы нас с тобой отдал нам...
Но сойдет с его лица тень
И увидит он, что я прав,
И подарит нам один день,
В нарушенье всех своих прав.
(Андрей Макаревич)
Давайте делать паузы в словах,
Произнося и умолкая снова,
Чтоб лучше отдавалось в головах
Значенье вышесказанного слова.
Давайте делать паузы в пути,
Смотреть назад внимательно и строго,
Чтобы случайно дважды не пройти
Одной и той неверною дорогой.
Давайте делать паузы в пути.
Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
Ведь из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече.
Давайте делать просто тишину.
И мы увидим в этой тишине,
Как далеко мы были друг от друга,
Как думали, что мчимся на коне,
А сами просто бегали по кругу.
А думали, что мчимся на коне.
Как верили, что главное придет,
Себя считали кем-то из немногих,
И ждали что вот-вот произойдет
Счастливый поворот твоей дороги.
Судьбы твоей счастливый поворот.
Но век уже как будто на исходе,
И скоро без сомнения пройдет,
А с нами ничего не происходит
И вряд ли что-нибудь произойдет.
(Андрей Макаревич. Паузы)
Произнося и умолкая снова,
Чтоб лучше отдавалось в головах
Значенье вышесказанного слова.
Давайте делать паузы в пути,
Смотреть назад внимательно и строго,
Чтобы случайно дважды не пройти
Одной и той неверною дорогой.
Давайте делать паузы в пути.
Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
Ведь из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече.
Давайте делать просто тишину.
И мы увидим в этой тишине,
Как далеко мы были друг от друга,
Как думали, что мчимся на коне,
А сами просто бегали по кругу.
А думали, что мчимся на коне.
Как верили, что главное придет,
Себя считали кем-то из немногих,
И ждали что вот-вот произойдет
Счастливый поворот твоей дороги.
Судьбы твоей счастливый поворот.
Но век уже как будто на исходе,
И скоро без сомнения пройдет,
А с нами ничего не происходит
И вряд ли что-нибудь произойдет.
(Андрей Макаревич. Паузы)
Ляля встретила на улице друга по имени Иван, он шёл с отцом в неведомую даль.
- Привет, Иван! – крикнула Ляля так, что с дерева упала ворона.
- Привет, Алика! – крикнул Иван в ответ, но как-то дохло.
– Папа, это Алика, которая всё время плюётся и показывает язык – представил нас Иван. Отец Ивана косо посмотрел мне в губы, будто ждал от меня неприятностей.
- Ляля, неужели ты плюёшься и показываешь язык? – спросил я громко и фальшиво. Мне нравится иногда, на людях, притворяться приличным человеком. Ляля ответила мне взглядом, что я трус. Настоящий друг на моём месте сам показал бы врагу язык и метко бы в них доплюнул. Так я узнал, что моя дочь выросла и в ней полно девичей гордости, надёжно защищённой слюнями.
Наблюдая нынче утром как кот чешет ногой подмышку, вспоминал других женщин нашего рода. Они все ужасно гордые и вооружены слюнями и разным домашним скарбом по утюг включительно. И скорей почешут ногой подмышку, чем позволят мужчине решить важное – куда передвинуть шкаф, по какой дороге ехать, не скисла ли сметана и что нет, разводиться нам ещё не пора. Мужьям нашего рода оставлены мелочи, борьба с кризисом и выборы президента.
Моя кузина Ира работала на Кипре официанткой. Вернулась, поскольку в неё влюбился хозяин ресторана, утончённый богач Антонио, а это (читайте внимательно!) не входило в её планы. То есть, он моложе её, холост с самого рождения и образован. С точки зрения женской гордости выйти за такое невозможно, ведь что подумают люди. Хотя я знаю тут пару мужчин, они бы точно согласились.
Ирина бросает Кипр. Возвращается домой, где на второе сосиски, купаться в море мешают льдины, а трамвайных контроллёров боятся даже вурдалаки и бегемоты. Такое женское решение называется в народе «хозяйка своей судьбы».
Антонио прислал письмо с предложением всего, что смог наскрести - рука, сердце, ресторан. И по мелочи – тёплое море, безвизовый въезд на многие курорты.
- Ни за что не соглашусь, ведь я же я не дура – подумала про себя Ирина, чем навсегда убила любые наши допущения о женской логике.
Антонио прислал ещё письмо, там было больше страниц и в трёх местах зияли дырки от слёз, обугленные по краям. Она опять не ответила, потому что ходить замуж без любви ей не велела великая русская литература. За одно это, я считаю, Тургенева стоило бы защекотать до творческого паралича.
Тогда Антонио сам приехал. Загорелый, синеглазый, с волосатыми ногами. Подарил тёще цветы, назвал мамой. Хитрый чёрт, по-моему.
Ира сказала:
- Послушай, Антонио, ты милый, но выйти за тебя я никак не могу. На вот тебе борща. Поешь и езжай назад.
И дала ему ложку.
Послушайте, девочки, я много повидал, если богатый киприот просит у вас жениться, не пытайтесь его отвлечь борщём. Их это раздражает.
Антонио встал из-за стола и сделал такое, за что можно навек простить мужчинам их патологически некрасивые ноги. Он швырнул ложку в окно (попал!) и заплакал. И сказал что не есть приехал, а за невестой. И медленно так, рыдая, побрёл к выходу. А у гордых женщин нашего рода совершенно нет иммунитета против рыдающих богачей. Их глупое женское сердце жалеет всё ревущее вопреки себе.
- Да пошло оно всё в жопу, выйду замуж по расчёту - решила про себя Ирина и я опять не понимаю как относиться к женской логике.
Дальше в сюжете следуют сопли с сахаром, я этого терпеть не могу.
То был единственный случай, когда абстрактный мужчина переубедил женщину нашего рода. И, наверное, последний. Зато есть теперь родня на Кипре. Моя тётка ездила к ним, говорит Ирка сама руководит рестораном, учится бросать в окно ложки, но ещё ни разу не попала. В народе это состояние называется «счастливая дура».
(pesen_net. Чисто семейное)
- Привет, Иван! – крикнула Ляля так, что с дерева упала ворона.
- Привет, Алика! – крикнул Иван в ответ, но как-то дохло.
– Папа, это Алика, которая всё время плюётся и показывает язык – представил нас Иван. Отец Ивана косо посмотрел мне в губы, будто ждал от меня неприятностей.
- Ляля, неужели ты плюёшься и показываешь язык? – спросил я громко и фальшиво. Мне нравится иногда, на людях, притворяться приличным человеком. Ляля ответила мне взглядом, что я трус. Настоящий друг на моём месте сам показал бы врагу язык и метко бы в них доплюнул. Так я узнал, что моя дочь выросла и в ней полно девичей гордости, надёжно защищённой слюнями.
Наблюдая нынче утром как кот чешет ногой подмышку, вспоминал других женщин нашего рода. Они все ужасно гордые и вооружены слюнями и разным домашним скарбом по утюг включительно. И скорей почешут ногой подмышку, чем позволят мужчине решить важное – куда передвинуть шкаф, по какой дороге ехать, не скисла ли сметана и что нет, разводиться нам ещё не пора. Мужьям нашего рода оставлены мелочи, борьба с кризисом и выборы президента.
Моя кузина Ира работала на Кипре официанткой. Вернулась, поскольку в неё влюбился хозяин ресторана, утончённый богач Антонио, а это (читайте внимательно!) не входило в её планы. То есть, он моложе её, холост с самого рождения и образован. С точки зрения женской гордости выйти за такое невозможно, ведь что подумают люди. Хотя я знаю тут пару мужчин, они бы точно согласились.
Ирина бросает Кипр. Возвращается домой, где на второе сосиски, купаться в море мешают льдины, а трамвайных контроллёров боятся даже вурдалаки и бегемоты. Такое женское решение называется в народе «хозяйка своей судьбы».
Антонио прислал письмо с предложением всего, что смог наскрести - рука, сердце, ресторан. И по мелочи – тёплое море, безвизовый въезд на многие курорты.
- Ни за что не соглашусь, ведь я же я не дура – подумала про себя Ирина, чем навсегда убила любые наши допущения о женской логике.
Антонио прислал ещё письмо, там было больше страниц и в трёх местах зияли дырки от слёз, обугленные по краям. Она опять не ответила, потому что ходить замуж без любви ей не велела великая русская литература. За одно это, я считаю, Тургенева стоило бы защекотать до творческого паралича.
Тогда Антонио сам приехал. Загорелый, синеглазый, с волосатыми ногами. Подарил тёще цветы, назвал мамой. Хитрый чёрт, по-моему.
Ира сказала:
- Послушай, Антонио, ты милый, но выйти за тебя я никак не могу. На вот тебе борща. Поешь и езжай назад.
И дала ему ложку.
Послушайте, девочки, я много повидал, если богатый киприот просит у вас жениться, не пытайтесь его отвлечь борщём. Их это раздражает.
Антонио встал из-за стола и сделал такое, за что можно навек простить мужчинам их патологически некрасивые ноги. Он швырнул ложку в окно (попал!) и заплакал. И сказал что не есть приехал, а за невестой. И медленно так, рыдая, побрёл к выходу. А у гордых женщин нашего рода совершенно нет иммунитета против рыдающих богачей. Их глупое женское сердце жалеет всё ревущее вопреки себе.
- Да пошло оно всё в жопу, выйду замуж по расчёту - решила про себя Ирина и я опять не понимаю как относиться к женской логике.
Дальше в сюжете следуют сопли с сахаром, я этого терпеть не могу.
То был единственный случай, когда абстрактный мужчина переубедил женщину нашего рода. И, наверное, последний. Зато есть теперь родня на Кипре. Моя тётка ездила к ним, говорит Ирка сама руководит рестораном, учится бросать в окно ложки, но ещё ни разу не попала. В народе это состояние называется «счастливая дура».
(pesen_net. Чисто семейное)
Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
мудрому дай голову, трусливому дай коня,
дай счастливому денег... И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится, Господи, -- твоя власть! --
дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье... И не забудь про меня.
Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый, что он проживает в раю,
как верит каждое ухо тихим речам твоим,
как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
Господи, мой Боже, зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,
пока ей еще хватает времени и огня.
дай же ты всем понемногу... И не забудь про меня.
1963
Булат Окуджава
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
мудрому дай голову, трусливому дай коня,
дай счастливому денег... И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится, Господи, -- твоя власть! --
дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть,
дай передышку щедрому хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье... И не забудь про меня.
Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою,
как верит солдат убитый, что он проживает в раю,
как верит каждое ухо тихим речам твоим,
как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
Господи, мой Боже, зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой,
пока ей еще хватает времени и огня.
дай же ты всем понемногу... И не забудь про меня.
1963
Булат Окуджава
Тоска. Схватился за голову и думал, что же я с собой делаю.
Данка с Касей зовут меня гулять. Они орут под балконом, а я не выхожу. Я машу им из окна руками, что меня наказали, что я наказана, а они не понимают.
А мама говорит:
- Отойди от окна, Полина. И задёрни занавеску. И не грызи ногти.
Мама говорит:
- Сядь вот тут на кровать. Гулять не пойдёшь. Не делай обиженное лицо.
Мама говорит:
- Сил никаких нет. Будешь знать в другой раз. И ногти не грызи.
Я сажусь на кровать, скрещиваю руки на груди и смотрю в пол. Ну и подумаешь! Ну и не хочу я гулять совсем! Ну и не надо!
Вот взрослые всегда так - сперва рожают себе ребёнка, а потом его наказывают. А ребёнок, может, хотел как лучше!
Я выбросила мамину шаль. Синюю в цветочек, которая лежала всегда в большом шкафу на верхней полке. Я любила в неё заворачиваться, когда мамы не было дома, и представлять себя принцессой или певицей.
Я положила шаль в целлофановый пакет и отнесла в мусорный бак. Сперва я хотела отдать пани Ядвиге (мы все ненужные вещи отдаём пани Ядвиге), но потом подумала, что так мама точно шаль увидит и опять расстроится.
Ну и вот.
Вчера приходила тётя Тамила, они сидели с мамой на кухне, и мама плакала. И говорила:
- В доме куча вещей, которые напоминают… ну, ты понимаешь.
А тётя Тамила говорила:
- Выбросить! Всё выбросить, и не думать!
А мама говорила:
- Ну как же? Жалко же… Это же память! Вот помнишь синюю шаль? Мы её вместе с ним купили в Риге.
- И что? Ты хоть раз её потом надела?
- Нет, я не могу, понимаешь… я на неё смотрю и расстраиваюсь сразу, и себя жалею… а выбросить - ну как?
- А вот так! - говорила тётя Тамила.
- Хорошо, - плакала мама, - хорошо, я постараюсь.
Она всегда слушалась тётю Тамилу. Она говорила, у тёти Тамилы "опыт и чутьё".
Они долго ещё сидели на кухне. А я потихонечку взяла шаль и отнесла в мусорный бак.
Красивая. Жалко было. Зато мама обрадуется, какая я умница, как смогла.
А мама, наоборот, расстроилась и наказала меня. Сама сперва говорила, а сама потом наказала.
Я сижу на кровати, смотрю в пол и не плачу. Вот ещё!
Я сдвигаю брови и делаю обиженное лицо. Для этого надо нахмурить лоб, поджать губы и сощурить глаза. И очень хочется посмотреться в зеркало, как получилось.
Но зеркало в коридоре, а я в комнате на кровати. Наказана.
Ну и ладно, потом посмотрю - я всё равно уже запомнила. Такое лицо почти всё время у Каси. Только она ещё этим лицом часто плачет. А я не буду!
Лучше я вырасту и рожу себе ребёночка. И никогда не буду его наказывать, ни разу! Пусть хоть что делает!
Детей наказывать нельзя, они от этого портятся!
Я сижу на кровати и почти чувствую, как я порчусь прямо на глазах. Ну и ладно, ну и пусть! Мама зайдёт в комнату, а я тут сижу вся уже испорченная… бедненькая… одна совсем… наказанная…
И мне так жалостно представлять эту картину, что я потихоньку делаю обиженное лицо, утыкаю его в подушку, и прямо этим лицом горько плачу в белую крахмальную наволочку.
(Елена Касьян. Наказана)
А мама говорит:
- Отойди от окна, Полина. И задёрни занавеску. И не грызи ногти.
Мама говорит:
- Сядь вот тут на кровать. Гулять не пойдёшь. Не делай обиженное лицо.
Мама говорит:
- Сил никаких нет. Будешь знать в другой раз. И ногти не грызи.
Я сажусь на кровать, скрещиваю руки на груди и смотрю в пол. Ну и подумаешь! Ну и не хочу я гулять совсем! Ну и не надо!
Вот взрослые всегда так - сперва рожают себе ребёнка, а потом его наказывают. А ребёнок, может, хотел как лучше!
Я выбросила мамину шаль. Синюю в цветочек, которая лежала всегда в большом шкафу на верхней полке. Я любила в неё заворачиваться, когда мамы не было дома, и представлять себя принцессой или певицей.
Я положила шаль в целлофановый пакет и отнесла в мусорный бак. Сперва я хотела отдать пани Ядвиге (мы все ненужные вещи отдаём пани Ядвиге), но потом подумала, что так мама точно шаль увидит и опять расстроится.
Ну и вот.
Вчера приходила тётя Тамила, они сидели с мамой на кухне, и мама плакала. И говорила:
- В доме куча вещей, которые напоминают… ну, ты понимаешь.
А тётя Тамила говорила:
- Выбросить! Всё выбросить, и не думать!
А мама говорила:
- Ну как же? Жалко же… Это же память! Вот помнишь синюю шаль? Мы её вместе с ним купили в Риге.
- И что? Ты хоть раз её потом надела?
- Нет, я не могу, понимаешь… я на неё смотрю и расстраиваюсь сразу, и себя жалею… а выбросить - ну как?
- А вот так! - говорила тётя Тамила.
- Хорошо, - плакала мама, - хорошо, я постараюсь.
Она всегда слушалась тётю Тамилу. Она говорила, у тёти Тамилы "опыт и чутьё".
Они долго ещё сидели на кухне. А я потихонечку взяла шаль и отнесла в мусорный бак.
Красивая. Жалко было. Зато мама обрадуется, какая я умница, как смогла.
А мама, наоборот, расстроилась и наказала меня. Сама сперва говорила, а сама потом наказала.
Я сижу на кровати, смотрю в пол и не плачу. Вот ещё!
Я сдвигаю брови и делаю обиженное лицо. Для этого надо нахмурить лоб, поджать губы и сощурить глаза. И очень хочется посмотреться в зеркало, как получилось.
Но зеркало в коридоре, а я в комнате на кровати. Наказана.
Ну и ладно, потом посмотрю - я всё равно уже запомнила. Такое лицо почти всё время у Каси. Только она ещё этим лицом часто плачет. А я не буду!
Лучше я вырасту и рожу себе ребёночка. И никогда не буду его наказывать, ни разу! Пусть хоть что делает!
Детей наказывать нельзя, они от этого портятся!
Я сижу на кровати и почти чувствую, как я порчусь прямо на глазах. Ну и ладно, ну и пусть! Мама зайдёт в комнату, а я тут сижу вся уже испорченная… бедненькая… одна совсем… наказанная…
И мне так жалостно представлять эту картину, что я потихоньку делаю обиженное лицо, утыкаю его в подушку, и прямо этим лицом горько плачу в белую крахмальную наволочку.
(Елена Касьян. Наказана)
- игра в ассоциации -
Учит. Дышать глубже, правильней.
Милый, я забываю правила
Нашей игры в уголки-классики-
Нолики-крестики... Прячутся - красненьким
Переливая тоску - взрослые.
Мне, в моей детскости-дикости просто ли -
Прятаться в пустоте твоей? Господи...
Господи, смилуйся - боязно, холодно..
Крестик серебряный, нолик из золота -
Пальчик без имени, мальчик из инея
Сердце из вечности сложит.. Возьми меня
В вечность.. Касаюсь тебя - ледовитые
Губы, глаза, пряди, кольцами свитые -
Кольца - на пальцы,
Пальцы - за пяльцы,
Память из ниток...
Каюсь. Ладони смыкаю. У Кая
В городе каменном тролли мелькают -
Все с зеркалами /как с образами -
Крестное шествие/ перед глазами..
Помнит-не-помнит-помнит-не-знаю, -
Лист за листом - календарную стаю
Утроденьвечер вдохнув - выдыхаю -
в ночь...
- Ты приснишься?
- Не обещаю...
язасыпаюязабываюяза..бы...ва...ю...
02.02.2003
Ольга Хохлова
Учит. Дышать глубже, правильней.
Милый, я забываю правила
Нашей игры в уголки-классики-
Нолики-крестики... Прячутся - красненьким
Переливая тоску - взрослые.
Мне, в моей детскости-дикости просто ли -
Прятаться в пустоте твоей? Господи...
Господи, смилуйся - боязно, холодно..
Крестик серебряный, нолик из золота -
Пальчик без имени, мальчик из инея
Сердце из вечности сложит.. Возьми меня
В вечность.. Касаюсь тебя - ледовитые
Губы, глаза, пряди, кольцами свитые -
Кольца - на пальцы,
Пальцы - за пяльцы,
Память из ниток...
Каюсь. Ладони смыкаю. У Кая
В городе каменном тролли мелькают -
Все с зеркалами /как с образами -
Крестное шествие/ перед глазами..
Помнит-не-помнит-помнит-не-знаю, -
Лист за листом - календарную стаю
Утроденьвечер вдохнув - выдыхаю -
в ночь...
- Ты приснишься?
- Не обещаю...
язасыпаюязабываюяза..бы...ва...ю...
02.02.2003
Ольга Хохлова
Настоящий атеист посвящает неверию всего себя без остатка, всю свою жизнь он люто ненавидит богов за то, что они не существуют.
(Терри Пратчетт. Мелкие боги)
(Терри Пратчетт. Мелкие боги)
Этот старый мир весьма забавен. Над ним нельзя не смеяться. Ведь если не смеяться, можно сойти с ума.
(Терри Пратчетт. Эрик)
(Терри Пратчетт. Эрик)
– Вообще глупо сажать нас под замок. Лично я бы сразу нас убила.
- Это потому, что по сути ты добрая. Добрые ничего плохого не делают и творят справедливость. А злые всегда в чем-нибудь виноваты, поэтому-то они и изобрели милосердие.
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
- Это потому, что по сути ты добрая. Добрые ничего плохого не делают и творят справедливость. А злые всегда в чем-нибудь виноваты, поэтому-то они и изобрели милосердие.
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
В общем, у нас большой опыт отсутствия опыта.
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
Только сами люди могут построить себе лучший мир. Иначе получается клетка.
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
(Терри Пратчетт. Ведьмы за границей)
Женщине прощают болтливость – ей не прощают её правоту.
(Андре Моруа. Письма незнакомке)
(Андре Моруа. Письма незнакомке)
Майское
проснуться маленькою дочкой -
смешной, растрепанной, домашней -
по пальцам знать чего ты хочешь;
еще не знать как это важно.
весна плывет по переулку.
какао к завтраку сварили,
слегка поджаренная булка
с волшебным запахом ванили.
на спинке стула ждет одежда,
а ты сидишь под одеялом
такой же крохотной, как прежде..
какой и прежде не бывала.
ползут часы, текут минуты,
секунды забывают тикать..
мне не проснуться. не проснуться
такой же - маленькой и тихой,
шагнув во двор, звенящий ульем,
из распахнувшейся парадной,
хитросплетениями улиц
пройти сквозь майские парады -
с шарами на коротких нитках,
с флажками на нелепых палках,
в толпе, ползущей монолитом,
по парку мимо зоопарка.
салют. возьми меня на плечи -
мне снова не хватает роста..
я буду помнить этот вечер,
проснувшись взрослой.
13.05.2003
Ольга Хохлова
проснуться маленькою дочкой -
смешной, растрепанной, домашней -
по пальцам знать чего ты хочешь;
еще не знать как это важно.
весна плывет по переулку.
какао к завтраку сварили,
слегка поджаренная булка
с волшебным запахом ванили.
на спинке стула ждет одежда,
а ты сидишь под одеялом
такой же крохотной, как прежде..
какой и прежде не бывала.
ползут часы, текут минуты,
секунды забывают тикать..
мне не проснуться. не проснуться
такой же - маленькой и тихой,
шагнув во двор, звенящий ульем,
из распахнувшейся парадной,
хитросплетениями улиц
пройти сквозь майские парады -
с шарами на коротких нитках,
с флажками на нелепых палках,
в толпе, ползущей монолитом,
по парку мимо зоопарка.
салют. возьми меня на плечи -
мне снова не хватает роста..
я буду помнить этот вечер,
проснувшись взрослой.
13.05.2003
Ольга Хохлова
Какое ремесло ни возьми, везде одно и то же. Рано или поздно находится какой-нибудь умник-разумник, который решал, что неплохо бы все должным образом организовать. Причем будьте уверены, организаторами станут не те, кто, по общему мнению, достиг вершин мастерства, — те ВКАЛЫВАЮТ. Впрочем, честно говоря, и не худшие. Они (а куда деваться!) тоже трудятся в поте лица.
Нет, "организацию" берут на себя те, у кого достаточно времени и желания бегать и суетиться. И — опять-таки, если не кривить душой, — миру НУЖНЫ те, кто бегает и суетится. Но не обязательно их любить.
(Терри Пратчетт. Море и рыбки)
Нет, "организацию" берут на себя те, у кого достаточно времени и желания бегать и суетиться. И — опять-таки, если не кривить душой, — миру НУЖНЫ те, кто бегает и суетится. Но не обязательно их любить.
(Терри Пратчетт. Море и рыбки)
В конце концов, возможно, существуют обычаи, которыми не пренебречь и матушке Ветровоск. Даже злейшего врага непременно приглашают в дом и угощают чаем с печеньем. По сути, чем злее враг, тем лучше должен быть чайный сервиз и тем вкуснее печенье. После можешь клясть супостата на чем свет стоит, но покуда он под твоим кровом — корми его, пока не лопнет.
(Терри Пратчетт. Море и рыбки)
(Терри Пратчетт. Море и рыбки)